Опера Бастилии вынесла на суд публики новое прочтение хрестоматийного произведения Римского-Корсакова. Поставленная Дмитрием Черняковым «Снегурочка» заявила права на внимание европейских меломанов.

На парижской сцене весенняя сказка Римского-Корсакова была показана впервые в год смерти своего создателя — в 1908-м. Тогда во втором столичном театре — Опера-комик — экспериментировали, взявшись за один из самых поэтических, но одновременно и самых малопонятных вне русской ментальности опусов гения. Спетая по-французски «Снегурочка» успеха не имела: во Франции Римского-Корсакова хорошо знали по дягилевским «Историческим русским концертам», однако на судьбе его третьей оперы это никак не отразилось. Увлечение русским искусством, имевшее место благодаря деятельности Дягилева и других антрепренеров сначала в предреволюционные, а затем и в межвоенные годы, обошло сказку стороной.

Парижская национальная опера решилась включить ее в свой репертуар лишь благодаря настойчивости русского режиссера с международной репутацией Дмитрия Чернякова. Он искренне увлечен пропагандой отечественной музыки на Западе, а с Римским-Корсаковым знакомил европейского слушателя уже дважды, поставив «Китеж» и «Царскую невесту». «Снегурочку» почитает особо и мечтает о том, чтобы та заняла на мировых сценах место наравне с такими хитами, как «Травиата» и «Дон Жуан».

Декларируемое благородное миссионерство Чернякова на практике оборачивается весьма противоречивым результатом. С одной стороны, стремление познакомить меломанов и театралов вне России с нашими национальными сокровищами, с другой — попытка подверстать их под лекала современного режиссерского театра. То, чем европейский театр занимается уже десятилетиями, например, в отношении опер Вагнера, Черняков применяет теперь к русскому эпосу и русской сказке. Демифологизация и десакрализация, фрейдистское копание в текстах, препарирование сюжетов, вскрытие семантических слоев дают в итоге новый, необычный взгляд на классическое произведение, но лишают его первозданного обаяния, а иногда — и сущностных признаков и характеристик.

Именно это очевидно в парижской «Снегурочке»: перед нами нет больше сказки. Многие из выявленных Черняковым мотивов героев, моделей их поведения, безусловно, задуманы Римским-Корсаковым, но композитор дает им форму возвышенного иносказания, одухотворяя, романтизируя обыденное, украшая прозаическое. Режиссер, деконструируя уртекст, идет в обратном направлении, убирая тем самым из поэтической пьесы флер загадочности: здесь совсем нет места волшебству.

Черняков рассказывает об инициации юного создания, о превращении девушки-подростка в женщину. От благ цивилизации, из балетного класса элитарной спецшколы, от амбициозных и конфликтующих между собой родителей (Весны и Мороза) робкий тинейджер Снегурочка уходит на волю — в прекрасный весенний лес, где обитает секта язычников-родноверов, рядящихся в вышиванки и сарафаны и поклоняющихся огненному солнечному божеству. Здесь она встречает хипаря-андрогина Леля, равнодушного к ее девственной красоте. Однако именно его Снегурочка до конца дней будет считать своим избранником, к нему обращен ее «последний взгляд» в финале оперы. К брутальному же Мизгирю она так и не испытает никаких чувств — дар матери Весны в отсутствие чудес не сработает, превратившись в не слишком убедительную нотацию. Снегурочка с отвращением смотрит на купца, по-прежнему боится его и уступает исключительно силе. Сцена таяния поразительно напоминает сцену безумия Марфы из «Царской невесты»: героиня лепечет что-то совершенно несуразное, взгляд ее неопределенно блуждает (Мизгирь даже пытается характерными движениями сфокусировать его) — в конце концов она банально падает замертво. Идеи единения с природой, искупительной жертвы, обретения дара любви остаются никак не реализованными в этом спектакле, уступая место достаточно обыденной истории о неразделенном первом чувстве, хотя и разворачивающейся в визуально богатом контексте.

Грандиозные технологические возможности Оперы Бастилии действительно позволяют создать впечатляющую картинку. Лес не только потрясает своей реалистичностью, но еще и приходит в движение, выступая своеобразным пантеистическим космосом блуждающих исполинов. Бесспорно, сценограф Черняков гораздо убедительнее Чернякова-режиссера — придуманные им миры, подробные и обстоятельные, не лишены гармонии и привлекательности. Усиливают выдающуюся сценографию выразительные костюмы Елены Зайцевой и искусный свет Глеба Фильштинского.

Антисказочная концепция режиссера отражается и на музыкальном прочтении Михаила Татарникова: в нем не хватает воздуха и волшебства, все сыграно добротно, мерно-ровно и несколько монотонно, недостает взволнованности, порывистости, эмоционального разнообразия, остроты кульминаций, четкости акцентов, продуманности цезур и фермат. При этом есть отличные вокальные работы, среди них центральное место по праву принадлежит Аиде Гарифуллиной, чья Снегурочка — стопроцентное попадание в артистический и музыкальный эталон. Благородный тембр, великолепная дикция и выразительность пения сочетаются с естественностью сценического поведения — получается редкой гармонии образ. На «отлично» освоилась с русским языком венка Мартина Серафин, создав яркий вокально-актерский портрет легкомысленной красавицы Купавы — такой эту героиню увидел режиссер. Убеждает и Максим Пастер в партии Берендея — его запоминающийся характерный звук уместен в обрисовке скорее хитрого, нежели мудрого лидера замкнутого сообщества. Менее удачны Елена Манистина (Весна), в ее пении несколько не хватает масштабности и четкости слова, и Томас Йоханнес Майер (Мизгирь) с голосом глухим, даже задавленным, в котором очень мало кантилены. Наиболее сомнительный пункт каста — контратенор Юрий Миненко на травестийную контральтовую партию Леля. Понятно, что режиссер руководствовался визуальной гендерной достоверностью, однако Миненко исполняет Римского-Корсакова, как Генделя: слишком ровно, слишком инструментально, почти аэмоционально — тем самым в гораздо большей степени напоминает холодное ледяное создание, нежели титульная героиня.

Поиск

Журнал Родноверие