Находка и потеря Алексея Мусина-Пушкина.
Прорывы в исторической науке крайне редки. Спорные вопросы, как правило, обречены оставаться спорными — либо из-за недостаточности источников, либо из-за идеологической подоплеки. Крупный прорыв в русской исторической науке произошел в самое недавнее время. Небольшой монографией, опубликованной в 2004 году, лингвист Андрей Зализняк практически закрыл один из «проклятых вопросов» русской истории — разрешил двухсотлетний спор о подлинности «Слова о полку Игореве».
Дискутируя о «Слове», опубликованном в 1800 году, специалисты и любители спорили, в общем, о том, была ли древнерусская культура XII века достаточно развита, чтобы породить такой шедевр. Русской науке в период ее расцвета во второй половине XIX века не хватало источников, чтобы решить этот спор. Советская наука была слишком идеологизирована: тот, кто отстаивал подлинность «Слова», более или менее автоматически зачислялся в «официозный» лагерь; тот, кто позволял себе сомнения, — в «диссидентский». В таком споре научное качество доказательной базы не могло иметь решающего значения.
История — не математика, в ней не может быть раз и навсегда установленных истин. Именно поэтому «альтернативная история», в принципе, возможна, а «альтернативная математика» — нет. Невозможно себе представить, что кто-нибудь опровергнет теорему Пифагора; что когда-нибудь окажутся опровергнутыми аргументы Зализняка, представить можно, хоть и с большим трудом. Так что нам остается констатировать, что историческая наука в ее современном состоянии, с доступными на текущий момент источниками и методами, не с абсолютной, но с максимально возможной уверенностью утверждает, что «Слово о полку Игореве» — подлинный памятник древнерусской литературы XII века. Звучит, конечно, не так броско, как «подлинность „Слова“ доказана окончательно и бесповоротно». Ну так мы тут не за сенсациями гоняемся.
В Москве на площади Разгуляй стоит угрюмый, обшарпанный дом. Белоколонный портик, глядящий на Доброслободскую улицу, напоминает о его былом классицистическом изяществе, но надстроенный в советское время четвертый этаж делает его похожим на громоздкий сундук.
В XIX веке москвичи знали его как «дом колдуна Брюса». На углу Доброслободской и Спартаковской между окнами второго этажа в стену вделана белая плита, формой напоминающая гроб. Прежде на ней были различимы какие-то таинственные письмена, ныне истершиеся. Рассказывали, что в этом месте Брюс замуровал свою жену, а плита имеет пророческую силу: накануне войны она из белой становится красной. Якобы она предсказала и Русско-японскую, и Первую мировую войну. И сколько ее ни пытались закрасить, она «не принимала краску». Московские власти выкупили дом в 1835 году под гимназию, и ученики охотно рассказывали страшилки про стуки в стенах и замурованные комнаты.
«Колдун Брюс» этой городской легенды — это, конечно, Яков Вилимович Брюс, потомок шотландских королей и сподвижник Петра I, первый президент Берг-коллегии, человек энциклопедических знаний, основатель первой русской обсерватории, алхимик, многолетний начальник и покровитель Василия Татищева. У современников он и впрямь пользовался репутацией чернокнижника. Вот только к дому на Разгуляе он не имеет никакого отношения. Городской усадьбой, к которой принадлежит дом, уже после смерти Брюса некоторое время владел его племянник, носивший ту же странную для русского уха фамилию. Сам дом построен лишь в последние десятилетия XVIII века, предположительно, знаменитым архитектором Матвеем Казаковым. Заказчиком строительства и первым обитателем дома был граф Алексей Мусин-Пушкин, перебравшийся в Москву после отставки с поста обер-прокурора Святейшего синода и президента Академии художеств в 1797 году. А зловещая плита на фасаде была элегантной астрономической игрушкой: солнечные часы с функцией «вечного календаря» — отсюда и загадочные письмена из легенды.
С 1943 года «дом Брюса» принадлежит Московскому инженерно-строительному институту (ныне Строительный университет).
Стены этого дома помнят многих знаменитых гостей Мусина-Пушкина, в том числе Карамзина, и встречи кружка любителей древностей и коллекционеров рукописей. Помнят они и пожар Москвы 1812 года.
Именно здесь хранилась и погибла в том катастрофическом пожаре оригинальная рукопись «Слова о полку Игореве».
Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин первоначально выдвинулся как адъютант Григория Орлова, фаворита Екатерины II. После отставки с военной службы он три года путешествовал по Европе, по возвращении в Петербург в 1775 году стал придворным церемониймейстером. В это время, в 30 с небольшим лет, у него пробудилась страсть к коллекционированию древностей.
В узком кругу просвещенных дворян это было модное хобби. Типографии в России множились, рукописные книги вытеснялись из обихода печатными — и в огромном количестве поступали на антикварный рынок. Их продавали и покупали возами. При этом специалистов-археографов в России было буквально несколько человек (ученики Герарда Миллера по Московскому архиву Коллегии иностранных дел еще только «подрастали»). Коллекции рукописей, собираемые любителями, как правило, были свалены грудами по углам барских покоев. Разбирать, систематизировать, описывать и выяснять научную ценность этих коллекций было, в общем, некому.
Еще одним важным фактором, определившим моду на коллекционирование древностей, было медленная, но неуклонная перемена интеллектуального климата в Европе. Рационалистическое Просвещение наскучило. Культ страсти стал брать верх над культом разума, культ природы и «благородного дикарства» — над культом цивилизации (Жан-Жак Руссо огромную часть своего творчества посвятил критике образования, которое губит в человеке естественную добродетель), культ «возвышенной» старины — над «приземленным» культом прогресса. При таком умонастроении история человечества из «истории успехов разума» стала превращаться в «историю развращения человека», а древность из «темных веков» — в «золотой век». Это литературно-философское течение пробуждало интерес к истории и к старинным преданиям. На рубеже XVIII–XIX столетий оно оформилось в романтизм.
...К началу 1790-х годов коллекция рукописей Мусина-Пушкина считалась богатейшей в России.
В ней находились, среди прочего, Лаврентьевская и Никоновская летописи и собственноручные записки Петра I. Императрица, ознакомившись с этой коллекцией, оказала Мусину-Пушкину величайшее благодеяние — назначила его обер-прокурором Святейшего синода.
Синод был высшим органом управления Русской церковью с тех пор, как Петр упразднил патриаршество. Обер-прокурор формально не был его главой, но фактически, будучи «оком государевым» в церковных делах и имея право личного доклада императрице, был в нем самым влиятельным лицом. Мусин-Пушкин церковными делами не особенно интересовался, но эта должность давала ему доступ к монастырским архивам. За назначением Мусина-Пушкина последовало высочайшее повеление присылать в Синод «для рассмотрения» рукописи из монастырских библиотек, а сам новоиспеченный обер-прокурор незамедлительно дополнил повеление подробной инструкцией, что и как присылать.
Тут надо заметить, что Русская церковь переживала непростой период. Недавно завершилась секуляризационная реформа Екатерины — изъятие в пользу государства огромных церковных землевладений вместе с проживающими на них крестьянами. Из почти тысячи монастырей больше половины были упразднены, оставшиеся разделены на штатные (им полагалось содержание из государственной казны) и заштатные (они должны были существовать на народные пожертвования). Епископы стали фактически государственными чиновниками, получающими содержание (почти зарплату) из казны.
Можно себе представить, какой бардак царил в это турбулентное время в обширном церковном архивно-библиотечном хозяйстве. Мусин-Пушкин этим бардаком воспользовался в полной мере. Он по должности заведовал разбором монастырских архивов, и изрядное количество рукописей пополнило его личную коллекцию.
В 1795 году он, вдобавок к должности обер-прокурора Синода, стал президентом Академии художеств. Его покровительством пользовались едва ли не все знаменитые впоследствии художники, скульпторы и архитекторы конца XVIII века: среди прочих, Иван Мартос (автор памятника Минину и Пожарскому в Москве на Красной площади, а также одесского «Дюка»), Михаил Козловский (создатель петергофского «Самсона, разрывающего пасть льву» — оригинал утрачен в Великую Отечественную войну, ныне в фонтане стоит копия), портретист Владимир Боровиковский. Мусин-Пушкин скупал по всей Европе оригиналы, копии и слепки картин и скульптур для академического собрания. Себя, впрочем, тоже не забывал: его личная коллекция пополнилась творениями Рафаэля и Леонардо (правда, впоследствии выяснилось, что то были подделки).
Что касается его непрерывно растущей коллекции древнерусских рукописей, Мусин-Пушкин не сидел на них как собака на сене. Во-первых, он охотно позволял ученым работать с коллекцией. Во-вторых, многие важнейшие памятники он на собственные средства издавал.
В частности, его стараниями в 1792 году опубликована «Русская правда», в 1793-м — «Поучение Владимира Мономаха».
Екатерина II скончалась в 1796 году. На престол вступил ее сын Павел I. Они с матерью друг друга терпеть не могли, и новый император стал всячески бороться с укоренившимся при дворе «вольнодумством» и «развратом». Многие екатерининские вельможи если и не попали в опалу, то отчетливо почувствовали себя лишними. Среди них был и Мусин-Пушкин. В 1797 году он вышел в отставку, перебрался вместе со своей коллекцией в Москву, в тот самый дом на Разгуляе. По указанию Павла I против него возбудили дело, обвиняя бывшего обер-прокурора в присвоении рукописей, присланных в Синод из многочисленных монастырей «для рассмотрения». Разбирательство затянулось на годы. Мусин-Пушкин был очень обижен: ему казалось, что его преследуют за верность екатерининскому духу.
В доме на Разгуляе вскоре составился «Кружок любителей отечественной истории». Среди его наиболее заметных членов были управляющий архивом Иностранной коллегии Николай Бантыш-Каменский (ученик и преемник Миллера) и его помощник Алексей Малиновский. Захаживал и Николай Карамзин, популярный писатель («Бедная Лиза» опубликована за пять лет до этого) и издатель литературных журналов. Впоследствии, работая над «Историей государства Российского», он активно пользовался коллекцией Мусина-Пушкина.
В 1800 году силами этого кружка было подготовлено издание очередного памятника из мусин-пушкинской коллекции — «Ироической песни о походе на половцев удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанной старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие». Издание было напечатано в лучшей в Москве Сенатской типографии Семена Селивановского огромным для того времени тиражом 1200 экземпляров. Древнерусское заглавие этого памятника было «Слово о полку Игореве».
Оригинальный древнерусский текст «Слова» готовил к публикации Николай Бантыш-Каменский, управляющий архивом Иностранной коллегии, крупнейший русский археограф своего времени. Он был учеником Герарда Миллера и усвоил от него фундаментальный принцип: издаваемый текст должен быть максимально близок к оригинальному, в нем ни одной буквы нельзя менять. Даже то, что кажется явной ошибкой или опиской, исправлять нельзя: во-первых, впоследствии аналогичные «ошибки» могут встретиться в других текстах, и выяснится, что это не ошибки вовсе, а особенность языка определенной эпохи; во-вторых, даже если это действительно ошибка, она может представлять интерес (пример из современности: встретив в тексте слово «ложит» вместо «кладет», мы можем многое понять о его авторе и даже угадать некоторые тенденции развития языка). Современные исследователи обнаружили в мусин-пушкинском издании «Слова» некоторые отступления от этого принципа, но в целом он был соблюден довольно строго.
