Российский прозаик и кинодраматург о жизни, творчестве и дальневосточном культурном коде.
Во Владивостоке продолжаются мероприятия в рамках фестиваля "Литература Тихоокеанской России" (6+). Российский прозаик, кинодраматург Андрей Рубанов в интервью ИА PrimaMedia рассказал о том, как ему пришла идея о создании романа "Финист", кто его вдохновляет, чем хороши поездки по Приморью, и почему ЛиТР стал для него уже родным.
— Ваш роман "Финист" получил в прошлом году премию "Национальный бестселлер". Поздравляем с заслуженной наградой. А чем вызвано обращение к теме славянского фольклора?
— Даже не знаю. Большие темы сами тебя находят. Я не могу назвать одной причины, почему это случилось. Само пришло по разнообразной суме событий. Например, на журфаке я сдавал экзамен по древнерусской литературе и мне попался билет по "Житию протопопа Аввакума". С тех пор более 30 лет прошло. Может оттуда?
— Но история протопопа — это классическое житие христианского святого. В "Финисте" же описывается иная древность, хтоническая. У меня роман ассоциируется с "Русланом и Людмилой" Пушкина, ведь в нём тоже описана совсем другая эпоха, до христианства, до Ильи Муромца и даже Святогора.
— Приятно, когда тебя сравнивают с Пушкиным, но я вдохновлялся Высоцким. У него есть цикл песен-сказок, смешных и остроумных: "Про дикого вепря", "Песня о вещем Олеге", "Серенада "Соловья-разбойника" и другие. Я их люблю, отец мой любил, знаю все наизусть.
— В романе очень достоверно переданы бытовые подробности. Откуда такое знание старинного быта и ремёсел?
— Всё через руки. Многие вещи я делал своими руками. Кожаную одежду по технологии IV века я шил, пользуясь только шилом и ножом. Как и элементы защитного вооружения скифско-сарматского образца. Вы знаете, что сарматы — это те кочевники, которые после скифов пришли в Северное Причерноморье. Найдены их изображения, по которым я восстановил внешний вид доспехов, проделав может дилетантскую, но всё же работу историка.
Всё нужно постигать через руки: если сам не попробовал — не напишешь. Ключевое слово — практика, только практические навыки имеют ценность: потрогал, понюхал, ударил, ушибся…
— Как думаете, откуда в последние годы такой интерес к язычеству? Появляются реконструкторы, они ставят идолов, отмечают праздники по солнечным циклам, придумывают обряды.
— На самом деле существует определённый сорт людей, которые интересуются древней историей. Они были всегда, просто в наше время благодаря интернету и соцсетям имеют площадки и возможность объединяться.
Всё язычество придумано в XIX веке фольклористами и славянофилами. Но у них есть вполне здравые идеи и они практикуют интересные вещи. У нас с женой есть друзья родноверы, вместе с которыми мы тоже занимаемся языческими практиками.
Это очень интересно. Вот например, жена у меня делает куклы-мотанки. Это древняя женская бытовая магия, к которой мужчины не допускаются. Куклы делаются не для игры, а для саморазвития определённых мистических подвижек. А руководит этим семинаром девушка, кандидат наук, которая собирала этнографический материал в белорусских деревнях.
Проблема в том, что все родноверы и неоязычники боятся обвинения в русскм нацизме, их ругают и гоняют. Есть у меня друг, родновер, владелец спортивного клуба с названием типа "фитнесс-мега-класс". Я спрашиваю: "А почему ты не назовёшь клуб, например, "Святогор"? А он отвечает: "Ты что, нас бы тут же выгнали"!
При этом в клубе практикуются старинные практики, например, укрепление суставов на правИле.
У славяноарийцев есть десятки сайтов, но по факту их деятельность запрещена, поэтому они сидят тихо и свои таинства и обряды совершают тайно. Как катакомбные христиане, которых тоже гоняли в первые века.
Интерес к истории вообще педалируется в обществе, и не только к языческой. Я знаю людей, которые занимаются первыми веками христианства. Есть реконструкторы по самым разным эпохам, от наполеоновских войн до гражданской. Тяга к истории — от отсутствия идеологии в обществе. История заменяет нам идеологию, иную причину интереса я не вижу. Говоря плакатным языком, прошлое даёт нам опору и морально-нравственные ориентиры.
— Вернёмся к фестивалю. Вы старожил, не пропусти на одного ЛиТРа. Приморье уже стало родным?
— Разумеется! Даже находясь в Москве я всегда слежу за происходящим здесь, подписан на все ваши паблики в соцсетях и знаю, что происходит. Многие местные новости я даже "расшариваю" для европейской части.
Когда у вас был ураган, это было слабенько отражено в центральной прессе. Всего несколько куцых сообщений в лентах, а у вас творилось страшное — корабли срывало и даже люди погибли. Я посчитал это важным. Нехорошо, когда происходит НЕЧТО, а люди варятся в своём московском котле, следят за судебными процессами над пьяницами и прочей чепухой. Это нехорошо. Надо сопереживать своим согражданам, где бы они ни находились.
А ещё я люблю море, и поэтому люблю Владивосток. Ну и люди здесь интересные, они лучше московских. Чище.
— Оказывает ли наш фестиваль влияние на литературный процесс в целом по стране?
— Я думаю, что фестиваль сделан в первую очередь для вас, приморцев, Оказалось, что хорошие писатели востребованы не меньше, чем артисты. Когда на первом ЛиТРе выступал Лукьяненко, большой зал в ДВФУ был заполнен, люди чуть ли не с люстр свисали. Я впечатлился, насколько он популярен в Приморье.
Наверное для этого и нужен фестиваль, чтобы люди, которые живут здесь, получали бы то, чего они недополучали — живого общения с литераторами.
Так что фестиваль сделан не для того, чтобы писатели прокатились, а для того, чтобы читатели могли с ними встретиться. Лично я приезжаю сюда работать.
— А вы знаете, что у нас есть критики, которые говорят — что это за фестиваль Тихоокеанской литературы, куда не зовут местных писателей?
— Ну во-первых, зовут, но они сами отказываются. Не буду называть фамилии, но я этих людей знаю.
Во-вторых, местные писатели успешно участвуют, например Иван Панкратов, военный хирург, который презентует на площадке ЛиТРа уже вторую книгу. Её я обязательно возьму в Москву и попытаюсь там продвинуть.
Есть Андрей Островский, журналист и писатель, его книгу "100 дней Антарктиды" я читал и тоже рекомендую всем в Москве.
К сожалению, книги, которые издаются в Приморье, не попадают в Москву, или попадают в очень ограниченном количестве. Это вопрос не того, что кто-то кого-то не заметил. Нужно просто наладить логистику. И фестиваль как раз позволяет это делать.
— Помимо знакомства с местной литературой, поездки в Приморье вдохновили вас на книгу "Штормовое предупреждение", написанную в соавторстве с нашим Василием Авченко.
— Да, и я доволен, что она написалась. А теперь я хочу продолжения и мы его обязательно напишем!
Дело в том, что эту книгу я хотел "пристроить" в кино, но пока не удалось. А значит, чтобы получилось, надо и дальше бить в эту точку, писать книги про Владивосток. Идея для продолжения у меня уже есть. Осталось найти время.
То, что я вижу в вашем городе, мне хочется изображать. Это красиво. Вы привыкли и не замечаете, какой вокруг чистый воздух и яркие краски, красивые сопки.
— Уверена, "Штормовое предупреждение" будет экранизировано. А что с романом "Финист"? Я знаю, были планы снять по книге фильм. Вы даже объявляли шуточный кастинг среди своих подписчиков в соцсетях.
— У нас есть желающие купить права на экранизацию. Не могу пока назвать кто имеено, поскольку договор не подписан.
Идея снять фильм принадлежит моей жене, и теперь мы вместе над этим работаем и никуда не торопимся. Нет цели продать права на книгу, получить деньги и отстраниться. Нет. Будем погружаться и участвовать на всех этапах, потому что у нас есть своё представление о том, как всё в итоге должно выглядеть. Поэтому наша позиция — или фильма не будет вообще, или он будет очень хорошим.
— В случае с фольклорной тематикой есть опасность, что получится лубок. Но книга гораздо глубже и жёстче.
— Ну что вы, лубок очень уважаемый жанр, его любит народ. Лубок старше, чем русский детектив, он был всегда. Вот фильмы Тушко, известные советские экранизации русских сказок, это ведь лубок. Но люди их до сих пор любят.
Но мы лубок не хотим. Всё должно быть сурово, "трушно", как молодёжь говорит. Поэтому готовы ждать "своего" продюсера.
— Третий фестиваль проходит под идеей поиска дальневосточного культурного кода. Как вы себе его представляете?
— Честно говоря, никак. Культура сама по себе и есть код. Или ключ к разгадыванию кода. Мы закодированы языком и визуальными образами, которые для нас создали другие люди: архитекторы, построившие дома и мосты, железнодорожники проложившие железную дрогу. Это всё визуальные образы, среди которых мы живём. Это и есть культурные коды.
И эти вещи важно осознавать. Например, у нас в Москве нет таких мостов. Другие есть, а вот таких — нет. У вас два самых красивых моста в России. Вот это — культура. Пройдём сейчас по Светланской с её прекрасными домами. Мы к ним привыкли, не замечаем, а это — тоже культура. Мы живём в этих картинках.
И даже случаи, когда эти красивые дома портят нелепой вывеской — тоже культурный код. Потому что если человеку нужно вывесить рекламу, которая даст ему заработать на кусок хлеба, он её повесит, пожертвовав эстетическим моментом. Это реалии, которые также надо учитывать.
Культурные коды хороши, когда ты понимаешь реалии региона — чем тут люди живут, как зарабатывают, какие у них проблемы. Всё танцуется от экономики, а не от культуры. Культура возникает, когда ты накормил своих детей. Может я и ошибаюсь. Тот человек, который нарисовал оленя на стене пещеры, он был сытый или голодный? Может он наоборот, был голоден и призывал дух оленя для удачной охоты? Это вопрос, который невозможно решить. Лично я считаю, что он был сыт. Иначе жена без разговоров отправила бы его ловить мамонта.
— Несколько лет назад вы написали роман "Патриот", основной мыслью которого было "готовься к войне". Он явно отсылает нас к событиям 2014 года — возвращение Крыма, русская весна. Но войны не случилось. Получается, что бешеная энергетика "ушла в свисток"?
— Это не в свисток ушло, а просто ушло. Никакой подъём вечно не длится, и умные люди ожидали, что начнутся другие времена, когда нам придётся заплатить за Крым. Мы заплатили экономикой, мы все стали объективно беднее.
Подъёмы должны инициироваться, а во-вторых, они должны подогреваться. Если ты его не подогреваешь, то он сходит на нет. А в-третьих, нельзя вечно жить в состоянии подъёма. Но и это пройдёт.
Я уже забыл, какой это по счёту спад на моей памяти. Я ветеран апокалипсиса, застал ещё перестройку 86 года. Так что мы, ветераны апокалипсиса, спокойно ко всему относимся.
Мы немало получили в период подъёма: уверенность в своих силах, мы увидели, что армия перевооружена и так далее.
А "Патриот", как я сейчас понимаю, это парафраз "Утиной охоты" Вампилова. Я обнаружил, что даже фамилии у главных героев почти совпадают: Зилов и Знаев. Они одинаково звучат, как и сюжеты: человек собирается совершить поступок, но не совершает его. Готовится, готовится, готовится и… оказывается слабаком. Но мы его всё равно любим и сопереживаем. Это книги о боязни поступка.
— Если в нашей стране сейчас спад, то в остальном мире — безумие. На днях я прочитала в "NY Post" заметку о то, что Бетховена следует отменить, поскольку его музыка отражает ценности белых мужчин и угнетает женщин, чёрных и представителей ЛГБТ. Что за леволиберальная вакханалия творится в мире? Не так давно Фукуяма обещал нам конец истории, а по факту мир трясёт. Одни футурологи обещают нам цифровую диктатуру, другие — упадок и архаизацию. У вас есть ощущение, что настают "последние времена"?
— Мне кажется, нам так преподносят ситуацию на западе, и всё это сильно раздуто. Люди там не такие дураки, как хотелось бы пропагандистам. Но я давно уже там не был и некомпетентен об этом говорить.
Но я знаю, что если судно терпит крушение, настоящий капитан никогда не будет говорить, что оно тонет. Он говорит, что всё хорошо, но надо пройти к шлюпкам. На "Титанике" оркестр играл до последней минуты. Вот я и есть тот музыкант. Я даже не знаю, на "Титанике" я или нет, мне главное, чтобы оркестр играл, и не фальшиво.
Мы не можем проницать будущее. Оно сокрыто. Что нас ждёт впереди? Надо жить, работать, верить в лучшее. Поймите, не так уж мало у нас есть. Вот я сюда 9 часов летел. Лечу, лечу, а всё — Россия. Где везде говорят по-русски, деньги те же, люди те же. Ни у кого в мире такого удовольствия нет. В Америке такого нет, а у нас — есть.
А ещё сознание моё не вмещает, что есть люди, которые на 7 часов раньше меня живут, прожили день, который я только встречаю. Такие штуки хорошо расширяют сознание.
А ещё, я ведь ветеран апокалипсиса. Ну какие последние дни?
