Ряд экспертов считают, что упрощение орфографии стало пагубным для национальной культуры, другие не склонны к такой драматизации.
Интересная ситуация складывается в общественном пространстве русского языка. В эти дни исполнилось сто лет современной русской орфографии. И в то же время, в России есть определенный круг (вероятно, не слишком широкий, но явно «продвинутый», интеллектуальный) людей, считающих упрощение русской орфографии в 1918 году преступлением большевистского правительства и желающих возврата к старой, «царской» или «гротовской» орфографии. С твердым знаком на конце слов, оканчивающихся на согласную, и с буквами «ять», «i» десятеричное, «фита» и «ижица», исключенными в 1918 году из алфавита. «Росбалт побеседовал с энтузиастами и скептиками.
Писательница Елена Чудинова.
— Елена Петровна, почему вы — за старую орфографию?
— Есть такая поговорка: простота хуже воровства. Она идеально применима к очень многим областям нашей жизни — и, конечно, к орфографии.
Все эти „бессмысленные“, на современный взгляд, буквы — это живая история народа и языка. Когда это написание устанавливалось, все эти буквы произносились.
Вы упоминули „ненужный твердый знак“. Но раньше в языке была „парочка“: на конце каждого слова, которое кончалось на согласную, стоял либо „ер“ (твердый знак), либо „ерь“ (мягкий знак). О чем это нам рассказывает? О том, что были времена, когда в русском языке слово не оканчивалось на твердую согласную. Это были редуцированные звуки, они произносились. А потом произошло падение редуцированных. И в виде памяти о нем сохранилась эта прелестная чета. А теперь у нас осталась только „ерь“, как жена без мужа. Некрасиво.
— Скажу честно: не уверен, что большинство русских людей согласится писать столько дополнительных твердых знаков. А буква „ять“ — это второе „е“?
— „Ять“ имеет и практические смыслы. Это след монофтонгизации дифтонга. Когда-то в словах на „ять“ были две гласных, потом они слились. Но еще долго наши предки говорили чуть-чуть более длинно там, где слово писалось через „ять“. Тонкий привкус, послевкусие монофтонгизации дифтонгов.
Александр Блок рифмует: „Умолкли, пропали без вести степных кобылиц табуны. Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны“. Сегодняшний человек сморщится: графоман какой-то, „вести-страсти“. Но Блок писал „вести“ через „ять“. И у него еще было сознание, что это чуть-чуть „вясти“. И читатель Блока это воспринимал нормально.
Мы себя обедняем. А наши поговорки: „Расставить точки над ‚i‘. Мы вместо двух ‚и‘ оставили одно, а другую букву сделали иностранкой. Где нам ставить точки, над ‚ё‘?
— Но ‚i‘ с точкой есть в латинском алфавите.
— А почему читатель должен ориентироваться на другие языки? Ребенок, который учится грамоте, должен ориентироваться на свое. А мы ему говорим: ‚Вот, ты подрастешь и узнаешь, что в английском есть ‚i‘ с точкой“. Зачем мы себя обедняем? Это же так красиво.
Вот кто-то „стоит фертом“, уперев руки в бока? Почему „фертом“? Потому что ферт — это „ф“, а кроме него есть еще и фита. Есть прелестная комедия, где сюжет построен на завещании: „пусть выйдет замуж за человека с инициалами Аз и Ферт“. А девушка все равно выбирает жениха, который пишется через фиту. Из времен победы над Бонапартом, очень смешно. Но кто сейчас это поймет? И с ижицей у нас есть поговорки — а ижицы нет. Чего ни хватишься — ничего нет.
Язык — это внутренняя гармония, от которой и личность гармонизируется. Человек, как говорил Эдмунд Берк, ощущает себя в некотором „договоре между умершими, живущими и нерожденными“, когда он представляет себе воочию, как говорили его предки давным-давно. Это культура великой Российской Империи, простоявшей, в отличие от Советского Союза, столетия. А в современном языке нет ни истории, ни культуры.
— А сами вы реально пользуетесь старой орфографией?
— На компьютере и в литературном творчестве — нет. Я много размышляла над этим вопросом. Сейчас это сузит читательскую аудиторию. Но письма и записи я пишу в старой орфографии с 20 лет. И юношеский круг у меня был такой.
В студенческие годы я вела дневники. Сейчас мало пишут от руки, а тогда писали много. И вот, в один прекрасный день мне не понравилось, как у меня в дневнике эти буквы выглядят.
Джорданвилльского словаря у меня, конечно, не было, и я просто взяла несколько дореволюционных книг и стала выводить правила, отчасти вспоминая бабушкины присловия. Я поздний ребенок, у меня бабушка была гимназистка. И вот, я вспоминала: „Бедный белый бледный бес убежал, бедняга, в лес. Репу ел, в гнезде висел“. „Ветер ветки поломал, немец веники срезал, за две гривны продал в Вене, выгадал он при промене“. Это — специальные стихи для заучивания правил употребления „ятя“.
Выписала в блокноты, как писать через „ять“ и фиту. Потом подарила на Новый год блокноты нескольким друзьям и подругам. У кого-то это было серьезно, у кого-то не очень. Но мне очень повезло с кругом. Я всегда фрондировала в детстве и юности. И почему же я должна была отказаться по декрету Совнаркома от того, как писали мои предки?
— Вы с юных лет были антисоветским человеком?
— Да, можно сказать, с детства. В комсомол я не вступала вообще. Поэтому на филфак МГУ меня, естественно, резанули. Но это оказалось и к лучшему. Я поступила в МГПИ, где преподавали настоящие „киты“: Пуришев, Павленко, Кобрин, Прохоров. И наш вуз находился на Пироговке, прелестный ложный классицизм, где располагались сразу два факультета: истфак и филфак. Что позволило мне получить, по сути, двойное образование. Я смотрела расписание: „Что у нас, история КПСС? Я на это не иду, я иду на другой факультет“.
В Москве был особый стиль общения молодежи, квартирные чтения стихов. Стояли 1980-е годы, дышалось уже легче. К нам из провинции приезжали за самиздатом, например, из Екатеринбурга очень активные ребята, они уезжали от нас с рюкзаками ксероксов. Мы так самовыражались, чувствовали сопричастность к культуре, истории. В наши дни я часто встречаю единомышленников. В религиозной среде, в монархической.
— Ну, что ж, для сообщества консервативных интеллектуалов это вполне понятно. Но Вы представляете себе, какое возмущение — причем, справедливое — вызвала бы попытка некоей гипотетической „консервативной власти“ навязать старую орфографию всему обществу, абсолютное большинство которого этого нисколько не хочет?
— Прежде всего, я не собираюсь навязывать правильную орфографию вам, как взрослому человеку. Считаю, что надо работать — и это моя писательская задача — на завтрашний день. Я бы, например, если помечтать, придерживалась двух параллельных орфографий.
— В одном языковом пространстве? СМИ для широкого круга пишут по новой орфографии, а для узкого — по старой? И разные школы станут по-разному учить?
— Почему бы и нет? Дайте людям выбирать, что будут учить в школах их дети! Кстати, ребенку, который обучен старой орфографии, ничего не стоит в общении переходить на новую.
Мы выиграем от этого культурно. Но, конечно, орфографический и вообще языковой вопрос невозможно полностью отделить от других общественных проблем, и даже просто от политики. Если у нас в стране все будет развиваться, и если люди будут испытывать „восторг быть русским“ не только потому, что когда-то их деды чудовищной ценой победили во Второй мировой войне, но и потому, что здесь и сейчас идет созидание, то людям захочется самим все больше погружаться в собственную культуру.
А если мы будем стоять на месте — наоборот, люди захотят куда-нибудь подальше удалиться, и вообще язык забудут, а не только орфографию.
— У вас довольно много сторонников в образованных кругах, причем, некоторые из них готовы пойти и дальше вас. Например, известный литератор Егор Холмогоров предлагает вообще к допетровской орфографии вернуться. Готовы ли вы поддержать его?
— Крайности не во всем хороши. Я вообще не очень понимаю людей, которые ходят в косоворотках, можно еще и лапти добавить. Отрицающийся от Петра — отрицается от Империи. Есть такая ролевая игра — квазиархаика, на мой взгляд, Холмогоров ее представитель. Пусть еще книгопечатание отменит. Знаете, Николай Гумилев был православным, но бородищи не носил.
— То же самое скажут и про вас те, кто к консерватизму не склонен. В том-то и дело — а где критерий „исторической России“, к которой мы хотели бы вернуться?
— Такой критерий есть. В языке, по крайней мере, это Пушкин. Я сама больше всего люблю в России ХVIII век, во Франции — XVII. Еще люблю Древнюю Русь, до монголо-татарского нашествия. Но я понимаю, что „Не сель Минерва ударяет в верьхи Рифейски копием“ и „Не лепо ли ны бяшет, братие“ — это лично мои радости, это уже не живой язык. А вот золотой пушкинский язык живет в нас, и его мы должны удержать.
Я долго не понимала значение слова „Пушкин“, его слишком лакировали у нас в школе. Но я поняла главное: до его языка мы тексты воспринимаем с напряжением. Это уже чуть-чуть прошлое. А „Евгения Онегина“ мы принимаем легко. Покуда это так — в нас живет золотой век русской литературы.
— Литературу ХХ века вы совсем не признаете?
— Советскую — почти нет. Не отрицаю ее некоторых достоинств, но это — не мое.
Заведующий отделом культуры речи Института русского языка РАН Алексей Шмелев.
— Алексей Дмитриевич, современной русской орфографии сто лет, а некоторое число русских интеллигентов хочет к ней вернуться. Не странно ли это?
— Прежде всего, в каком-то смысле дата в сто лет, которую отсчитывают от октября 1918 года, совершенно условна. Решений о переходе на новую орфографию было несколько. Изначально проект перехода был разработан большой академической комиссией Императорской академии наук.
Но тогда общество заведомо этого не принимало. Посчитали, что и не примет. Что за кажущейся простотой новой орфографии прячется много подводных камней, связанных с разрывом поколений и традиции. Что в одночасье книги, напечатанные по старой орфографии, станут более трудными для чтения.
В общем, было решено, что переход на новую орфографию едва ли желателен. После февральской революции Временное правительство приняло вялое решение о переходе на новую орфографию. Но практических последствий это решение не имело.
Большевики же, придя к власти, принимали декрет за декретом о переходе на новую орфографию. В декабре 1917 года, и более одного раза — в 1918-м. Октябрь 1918 года существенен только тем, что это был уже не просто декрет, а постановление Совнаркома. И оно стало проводиться в жизнь решительными мерами: из типографий изымали литеры с буквами, исключенными из алфавита.
Заодно изымали и „ер“ — твердый знак, который из алфавита-то не был исключен: он сохранял свою разделительную функцию в середине довольно многих слов. Но, чтобы его не ставили на конце слов, литеры твердого знака тоже изымали. Вместо твердого знака, в словах типа „въедливый“ советские типографии начали ставить апостроф, „верхнюю запятую“. Эта новая мода держалась некоторое время.
Русская же эмиграция вплоть до конца Второй мировой войны пользовалась старой орфографией. Есть и очень небольшое количество эмигрантских изданий, которые используют ее и сейчас. Но их уже совсем мало. В основном эмиграция перешла на новую.
— В чем были неправы реформаторы — кроме большевизма, т. е. политики?
— То решение кажется мне не очень разумным, в силу его разрыва с традицией. Есть понятие „символического капитала“, введенное социологом Бурдье. Грамотный человек свою грамотность превращает в символический капитал. А изменение орфографии этот символический капитал несколько обесценивает.
К тому же, хотя реформу и готовили, безусловно, высококомпетентные филологи, некоторых немаловажных вещей они не учли.
— Каких? Отмененные буквы — „ять“, „фита“, „ижица“ имели какую-то практическую ценность?
— Ижица практически не употреблялась. Только в слове „миро“, чтобы отличать его от омофоничных слов „мир“ как противоположность войны и „мир“ как синоним Вселенной. Которые тоже графически различались. Когда женщина помазала ноги Иисусу миром (через ижицу), и он ей сказал „Иди с миром“, имея ввиду мир как покой. Современный читатель может понять это как „Забери свое миро и иди“.
— Вообще-то, современному человеку, что такое „миро“-то не всегда понятно…
— Ну, это можно в примечании написать… Фита скорее писалась в силу традиций. И еще при царе она уже довольно часто заменялась фертом, то есть, „ф“. У меня хранится письмо, адресованное моему прадеду Андрею Федоровичу Шмелеву, и Федоровичу там написано не через фиту, а через ферт, вопреки тем правилам. Федор писался через фиту, а, Филипп — через ферт.
Вообще, это правило вовсе не сложно для знающих иностранные языки. Там, где по-английски будет th, пишется фита, а там, где ph — там пишется ферт.
„Ять“ — другое дело. Это трудная вещь. В некоторый момент истории русского языка „ять“ и „е“ совпали в произношении в литературном языке Москвы и Петербурга и в ряде других говоров (но при этом были говоры, где они не совпали). И стало непросто понять, в каких словах пишется „ять“, в каких „е“.
Иногда в устной речи „е“ переходило в „о“: ель — ёлка. Так вот, через „ять“ писались те „е“, которые в „о“ никогда не переходили. Но и тут были исключения. „Звезды“, „гнезда“ и „седла“ тоже писались через „ять“. Правило было нежестким, и приходилось многое заучивать.
Зато это была помощь читающему. Человек видел букву „т“ и идущий вслед за ней „ять“, и мог быстро понять, что это слово „тело“, а не „тень“. А сейчас, когда написано „те…“, приходится читать следующие две буквы, что немного замедляет процесс чтения.
Любые различия на письме помогают читающему, но затрудняют пишущего. Максимальное же упрощение помогает пишущему, но затрудняет читающего.
Вот, белорусская орфография, которая гораздо больше ориентирована на фонетический принцип, чем русская. По-белорусски „воды“ пишутся через „о“, а „вада“ — через „а“. Пишущему легче, но читающему труднее.
— Но достаточно ли этих соображений для возврата к старой орфографии?
— Нет. Старая орфография сохраняется в практике некоторых чудаков, и никто не может им этого запретить. Это может расцениваться как некий эстетически интересный шаг. Но переходить на нее всем нет никакого смысла. Будут те же самые издержки, которые имели место при переходе на новую орфографию. Будет еще один разрыв традиций. Сложилась уже большая традиция русского письма ХХ века, которая вся построена на новой орфографии.
А вот в том, чтобы печатать произведения русской классической литературы XIX века по старой орфографии, смысл есть. Потому что они так создавались, так их видели авторы, и для многих текстов это оказывается существенным.
Скажем, у Блока написано „слезы первые любви“ — сейчас их обычно так печатают, как именительный падеж множественного числа. Хотя вполне возможно, что он имел в виду родительный падеж единственного числа — „первыя“. Возможно даже, у него здесь была намеренная двусмысленность, которая теряется при написании по новой орфографии.
Это первый пришедший в голову пример, их довольно много. И переводя классических авторов на новую орфографию, мы совершаем над ними некоторое насилие. Я думаю, репринтные издания, и даже новые, критические издания академических авторов имеет смысл издавать со старой орфографией.
— А будет ли как-то совершенствоваться современная орфография?
— Современная орфография тоже будет совершенствоваться, но уже не в виде радикальных изменений графической системы. А в смысле какого-то локального упорядочения.
В нашей орфографии есть много неупорядоченных вещей. В первую очередь, это написание прописных и строчных букв. Как писать „Ван Гог“? И ставить ли дефис? Разные справочники вам дадут разные ответы. Почему ДʼАламбер пишется с прописной буквы, а дʼАртаньян со строчной? А Дантес вообще в одно слово без всякого апострофа?
Прописные и строчные буквы требуют безусловного упорядочения, и все пособия дают чрезвычайно путаные рекомендации. Причем пособие Якова Карловича Грота „царских времен“ на трех с половиной страницах излагало правила написания прописных и строчных букв. Все было примерно ясно. А сейчас это 30-40 страниц, и ничего не ясно. В словах „Государственная дума“ академический справочник рекомендует писать „Государственная“ писать с прописной буквой, а „Дума“ со строчной. Но в Конституции РФ оба слова написаны с прописной. Это безусловный тупик.
С пунктуацией очень большие проблемы. Вот, есть скобки. То, что в них заключено, может быть частью предложения. А может и целым предложением. Если это часть, в конце ставится скобка, и знак конца предложения — точка, восклицательный и вопросительный знак — ставится после скобки. А если в скобках целиком предложение, то и знак его конца ставится внутри скобок. Но еще у нас есть знак кавычек. Если в них целое предложение, то вопросительный и восклицательный знак ставятся внутри кавычек, а точка все равно ставится после кавычек. Это кажется нелогичным, но надо ли это править? Неизвестно, ибо все логичным не сделаешь.
