Настоящий этап развития исследований в области славянской традиционной культуры — подходящий момент для того, чтобы обозреть этап прошедший, понять логику его развития и увидеть перспективы и задачи, которые еще предстоит решить. Несмотря на то, что тема настоящего доклада носит, казалось бы, весьма локальный и сугубо частный характер, однако эта локальность только кажущаяся, т.к. проблема, которая за этим стоит, является весьма болезненной для исследований славянской мифологии по крайней мере уже целое столетие.
Решение проблемы, вынесенной в заглавие доклада, равно как и объяснение ее актуальности невозможно без краткого экскурса в историю изучения славянской мифологии и обозначения того круга вопросов, попытки решить которые и привели исследования в этой области к тому состоянию, в котором они на сегодняшний день находятся. Если одной фразой определить основной нерв в изучении славянской мифологии прошедшего столетия, то можно без преувеличения сказать, что он связан с идеей реконструкции праславянской мифологической системы. Знаменитые слова Д.К. Зеленина о необходимости пятится назад, в глубь истории как основном способе изучения мифологических процессов (Зеленин 1995, с. 38), можно считать эпиграфом ко всем исследованиям славянской народной традиции только что минувшего столетия. XX век начался с идеи реконструкции-ретроспекции славянской мифологии, выдвинутой Д.К. Зелениным в его "Очерках славянской мифологии" (1916 г.), и фактически закончился этой идеей, возрожденной вторично полстолетия спустя. После долгого застоя, вызванного разгромом славистики в 30-е годы и прямым запретом на исследования в области народной традиции, 60-70 гг. XX в., которые можно назвать периодом "бури и натиска" в области славянской традиционной культуры, уготовили целый взрыв идей в этой сфере славистики и, прежде всего в области изучения мифологии.
Весь круг идей, выдвинутых в этот период в данной области, прямо или косвенно связан с идеями реконструкции мифологической системы и пристальным интересом к общеславянскому мифологическому ядру, выделение которого представлялось старшему поколению исследователей делом если и не очень легким, то, по крайней мере, довольно быстро и успешно решаемым. Последующие десятилетия развития науки, показали тщетность этих надежд. Причины, по которым в 70-80 гг. XX в. фактически провалилась (или, если выражаться более мягко — оказалась отодвинутой в неопределенное будущее) идея реконструкции славянской мифологии, заключаются отнюдь не в ее неактуальности или в неверности постановки проблемы, а в том, что, провозглашенная в период шестидесятнического энтузиазма, эта идея не была подготовлена ни инструментально, ни методологически. А именно не был разработан целый ряд необходимых для этого прикладных проблем: во-первых, было неясно, что именно должно быть признано единицей мифологии, а следовательно и единицей реконструкции — сам миф, мифологический персонаж или может быть — более дробный уровень мифологической системы; во-вторых, не был составлен перечень, тезаурус этих единиц на общеславянском уровне, в третьих, не было определено, какие элементы, участки мифологической системы могут быть пригодными для реконструкции, а какие — нет в силу своего позднего или заимствованного происхождения, наконец, в четвертых, оставался открытым вопрос, как выработать алгоритм самой реконструкции, т.е. какова система методов (ясно, что одним тут не обойдешься), с помощью которых это можно делать. Стало ясно, что от шестидесятнического периода "бури и натиска" следует перейти к долговременной и последовательной работе над составлением общеславянского тезауруса элементов мифологической системы и разработке принципиально новых методов и подходов к славянской мифологии.
Таким образом, идея реконструкции, несмотря на свою техническую неподготовленность, "высветила" "темные углы" исследований в этой области, заставив по-новому взглянуть на те аспекты, которые до этого не считались сколько-нибудь важными и заслуживающими пристального рассмотрения. По существу, настоящая ситуация и настоящее состояние в изучении славянской мифологии обусловлены тем шестидесятническим порывом, который взорвал традиционное внимание исследователей к макроуровням системы (мифу, сюжету, мифологическому персонажу) и предопределил обращение к микроуровням — тем элементам, из которых "строится" мифологический персонаж — признакам и функциям, которые приписываются персонажу, а также имени, которым он нарекается (Левкиевская 1995, с.?).
Почему обращение к микроуровням системы оказалось в настоящий момент остро необходимым и наиболее актуальным? Потому что изменился сам взгляд на то, что из себя представляет мифологическая система. Можно выделить, по крайней мере, три этапа этого изменения в зависимости от того, что в то или иное время признавалось основной единицей мифологической системы.
Первый этап можно условно назвать этапом мифа. На этом этапе (который длился весь XIX в., с серьезным вторичным рецидивом в 60-70 гг. XX в.) мифологическая система (не только славянская, а вообще — любая) представлялась как система мифов (т.е. повествований о том или ином персонаже с хорошо развитым сюжетом). Традиционно, со времен Ф.И. Буслаева и А.Н. Афанасьева, взгляд на славянскую мифологию ничем не отличался от взгляда на мифологию классическую (греческую или римскую — с их развитой системой высших богов, сложными сюжетными линиями, отражавшими отношения между персонажами этих мифологий, их генеалогию и т.д.). Отсюда изучение славянской мифологии по своим принципам копировало изучение любых классических мифологий без учета того, что славянская мифология типологически по другому устроена и просто не вписывается в те рамки, в которые ее пытались втиснуть. Этим объясняется традиционное для XIX в. приоритетное внимание к мифу как к основе мифологической системы (вспомним усилия А.Н. Афанасьева "вписать" славянские мифологические элементы в сюжетные линии классических и скандинавских мифологий, результатом чего и стали "Поэтические воззрения славян на природу"). Попыткой возродить отношение к славянской мифологии как к мифологии мифа стало появление в 60-70 гг. XX в. знаменитой теории "основного мифа", влияние которой в некоторых исследованиях сильно и до сей поры.
Когда наконец стало очевидным, что славянская мифология с ее слабой, неразвитой системой сюжетных отношений между персонажами, зачаточным и рано исчезнувшим пантеоном высших богов (который к тому же никогда не имел общеславянского характера) не может рассматриваться как система мифов (которые в ней изначально не были сформированы или были сформированы весьма слабо), с рубежа XIX-XX вв. все приоритеты исследователей были отданы мифологическому персонажу, который и стал на этом новом — втором — этапе основной единицей мифологии, а она сама стала рассматриваться как система мифологических персонажей, что было вполне закономерным выводом, поскольку мифологический персонаж является реальной формой воплощения мифологического в народных представлениях. Это был (и отчасти продолжается до сих пор) необходимый, закономерный и весьма успешный период работы, в результате которого, во-первых, впервые было обращено внимание на ценность изучения синхронного среза народной традиции, стала проводиться планомерная полевая работа, составлена универсальная схема описания мифологического персонажа (авторами которой являлись С.М. Толстая, Л.Н. Виноградова и др., см. Схема 1989), был накоплен и опубликован огромный бесценный полевой материал, который показал необходимость изучения диалектного членения мифологии и картографирования отдельных ее элементов.
При этом стало очевидным неравномерное развитие системы — на том этапе развития национальных славянских мифологий, на котором началось их собственно научное изучение, выяснилось, что они представляют собой системы, разные участки которых формировались в разное время — от праславянской эпохи (а некоторые элементы получены в наследство и со времени индоевропейского единства) до новейшего времени, тем паче, что процесс эволюции мифологической традиции продолжается и в настоящее время.
Однако изучение мифологии как системы мифологических персонажей на определенном этапе стало наталкиваться на неразрешимые трудности. Причина этих трудностей заключалась в следующем: при исследовании мифологического персонажа было выработано его универсальное определение как совокупности признаков и функций, имеющих в традиции устойчивое имя. Однако при этом не было определено, что из себя представляет имя персонажа и какими языковыми способами оно может выражаться, а также — что такое функция персонажа и какие существуют языковые формы для ее выражения, а без этого само определение персонажа теряло смысл.
Исследователям представлялось эмпирически очевидным, обманчиво легким само определение мифологического персонажа, что было связано с традиционным восприятием персонажа исключительно как "предмета", "субъекта", или, выражаясь языком философии, — "субстанции", — словом, того, что в языке обычно обозначается грамматической категорией имени существительного. Это восприятие, выработанное исследователями при изучении классических мифологий (и, вероятно, оправданное в применении к таким "развитым" традициям, как греческая, римская или скандинавская), было механически перенесено на славянскую мифологическую систему еще в то время, когда национальные мифологии искусственно "подгонялись" под "престижные" классические образцы (вспомним списки "богов" у Яна Длугоша или у М.В. Ломоносова, сопровождавших каждый славянский персонаж параллелью из греческой или римской мифологии). Свою роль при создании стереотипа мифологического персонажа, вероятно, сыграла и художественная литература, поскольку априори подразумевалось, что образы народной культуры принципиально не отличаются от литературных образов, создаваемых в художественных произведениях.
При взгляде на мифологию как на систему мифологических образов, изучавшихся зачастую по препарированным фактам, "вырванным" из диалектных текстов, не подвергалось сомнению, что мифологическое в мифологии может выражаться только однотипным способом — а именно в виде персонажей, имеющих четкую субстантивную форму, а тот факт, что в реальном полевом материале содержится значительная доля мифологических элементов, которые не оформлены как персонажи в привычном смысле этого слова, пытались объяснить то разрушением отдельных мифологических образов, то признаком разрушения и распада всей мифологической системы на ее позднем этапе, руководствуясь некогда придуманным тезисом об "умирании" и скором "исчезновении" традиционной культуры.
Но при работе с реальными диалектными текстами, и с реальными языковыми формами выражения мифологического, отражающими особенности восприятия мифологического в народном сознании, становилось все более очевидным, что далеко не все элементы мифологической системы описываются самими носителями традиции именно как предметы, существа, субстанции и что разнообразие форм выражения мифологического в системе является не ее патологией, не признаком ее разрушения или деградации отдельных мифологических образов, а нормальным, естественным элементом здоровой мифологической системы, что многочисленные предикативные формы описания мифологического являются закономерным отражением особенностей познания и классификации мира (пусть и потустороннего), выработанных народным сознанием, что собственно и является конечной целью любого донаучного или вненаучного мышления.
Какими же способами может выражаться мифологическое в текстах? Рассмотрим несколько примеров:
1. "Шо полдень, шо посеред ночи — одне. Може злякаца, зробица погано днем, як и ночью. Серед дня русалки ходили по житу. Моя мати их колысь бачила. Каже: "Приходю до жита, бачу — спевають девочки ў белых веночках, платьечках: "Мене мати народила, на камушек посадила" — русалки, це ж нехрищченые девочки, шо так умираюць" (Боровое Заречнянский р-н Ровенская обл.).
2. "Это не при моејй битности, но мне старие россказўали. Ўот и здесь есть дорога... То, кажэ, када-то там пужало, лякало. От ночью, если среди ночи едешь, то дажэ можэ тобе на ходу колеса снять с ўоза и останесса просто сам. [Что это лякало?] Какой-то злой дух, чорт. Яго нихто не мог бачыть. Просто ты яго не видишь, ничого, а то свишчэ, то воздух таки, ветром тебя поддувае. Як начне чоловек Богу молицца, хрестицца, оно ўсе удалицца, и чоловек проежжае, дальше едэ" (Радчицк Столинский р-н Брестская обл., 1984 г.).
3. "Мы спустилися рыбу ловить. Из воды кто-то выглядыва. Я полог тяну. Оно выглянуло церное и говорит: "Много ли наловили?" (с. Сура Пинежский р-н Архангельской обл. 1986 г. ).
4. Легли спать в [лесной] избушке. Дымник как вылетит. Все затрусили. Там захохотало: "Ха-ха-ха! Вас много, нас больше!" (с. Сура Пинежский р-н Архангельской обл. 1986 г.).
5. "Вот бука иде, не реви, а то бука возмет" (с. Сура Пинежский р-н Архангельской обл. 1986 г.).
Как видно из приведенных примеров, только русалка, описанная в первом тексте, в полной мере осмысляется как существо (она выглядит, как маленькая девочка в белом, появляется в полдень в жите, происходит из детей, умерших некрещеными, наконец, она называется русалкой); у персонажа из примера № 2 "субстанциональность" уже сильно ослаблена — неизвестно, как он выглядит (да для информанта это не очень и важно), он не имеет персонального имени, а его называние обобщенным именем (злой дух, черт) происходит только после прямого вопроса собирателя. Зато на первый план выдвигается его функция — способность пугать, причинять вред человеку ночью на дороге. Принадлежность персонажей из текстов № 3-4 к категории существ редуцирована почти до нуля (если про того, кто сидит в воде, мы хотя бы знаем, что он черный и называется оно, то о тех, кто живет в лесной избушке, мы не знаем вообще ничего), они представляют собой почти "голое" действие — способность пугать людей, вторгшихся в их "среду обитания". Поскольку их "предметность" сильно ослаблена, то у них нет и соответственно выраженного предметного имени. Зато бука из последнего примера, напротив, состоит почти что из одного имени, т.к. его сигнификат сильно усечен — про него известно только то, что она есть и что она называется букой (сказать, что она пугает детей, нельзя, ведь она сама этого не делает — ею пугают).
Т.о. за минувшее столетие оказались хорошо изученными те формы выражения мифологического, в которых мифологический персонаж хорошо ощущался эмпирически и являл собой классический, привычный образец в виде хорошо сформированного образа, имевший в традиции устойчивое название, выраженное именем существительным (вампир, русалка, кикимора, полудница, ведьма и т.д.), тогда как весомая часть мифологической системы, которую занимают элементы с ослабленной, редуцированной степенью субстантивной оформленности или представляющие собой предикатив, игнорировалась исследователями. Главная психологическая трудность для изучения и классификации подобных элементов заключалась в том, что они не имели привычного для исследователей маркера мифологического персонажа — его наименования, выраженного в форме имени (существительного или местоимения), в результате чего исследователи приходили к парадоксальному выводу, что такие элементы системы вообще не имеют названия, поскольку с этой точки зрения, название мифологического элемента, не выраженное в форме имени — не название.
Поэтому в конце 80-х гг. XX в. стала ясной необходимость перехода от изучения мифологического персонажа к изучению следующего — нижнего уровня мифологической системы, состоящего из элементов, являющихся "строительным материалом" для мифологических персонажей. На этом третьем этапе, который только начинается, приоритетное внимание исследователей получает мифологическая функция как главная единица изучения мифологической системы. Что нового несет такой подход к мифологической системе?
Во-первых, предполагается, что мифологический персонаж в славянской народной традиции представляет скрепленный именем пучок функций (или отдельную функцию), обозначаемых, как правило, субъектными глаголами. Субстантивная оформленность у разных групп персонажей может быть очень разной. Функция мифологического персонажа играет доминирующую роль для его формирования и существования в мифологической системе по сравнению с субстанциональной оформленностью. Мифологический персонаж в системе может быть оформлен и как существо, проявляющее себя через определенные функции, и как функция с редуцированным субстантивным оформлением (между этими полюсами существует множество вариантов), и как имя с редуцированным сигнификатом (а значит, не соотносящееся почти ни с какими функциями).
Во-вторых, такой взгляд на структуру мифологического персонажа диктует необходимость определить, что может служить именем персонажа. Привычное отношение к персонажу как к некоему существу ("предмету") подразумевает, что названиям персонажа служат предметные имена (существительные, субстантивированные прилагательные, личные и указательные местоимения), а элементы, не вписывающиеся в категорию предмета, традиционного названия вроде бы не имеют. Чтобы решить этот вопрос, необходимо вспомнить, что между именами, обозначающими предметы и именами, обозначающими действия и признаки, вовсе нет непроходимой границы, о чем упоминал еще Бенвенист: одно и то же понятие (например, дождь) в одном случае может быть выражено именем существительным, как в русском языке, а в другом — глаголом: pada в польском, it is raining в английском.
В текстах традиционной культуры граница между предметным и предикатным именем еще более относительна, о чем свидетельствуют многочисленные примеры из полевых материалов, в которых одна и та же мифологическая функция выражается как предметным именем, так и предикатным.
Наиболее распространенная функция нечистой силы пугать человека в одних случаях обозначается безличной глагольной конструкцией:
"Не одну меня пугaло"; "[Там] пуyджае", в другом случае уже имеется субстанциональное "неeчто", которое совершает это действие, но крайне неясное и называемое в среднем роде: "Пyйжало нэчuстэ людэй", наконец, эта функция может обозначаться предметным именем: "Як клубком кaтица, або стаe стаўбoм стаuць — пужaка"
Об условности границы между предметным и предикатным именем говорят и многие другие примеры, в частности, существующий в карпатской традиции целый ряд мифологических наименований, которые могут быть оформлены и как императивные или сослагательные глагольные конструкции (о черте: "той, бодaй скaменїв, бодaй мoци не мав") и как субстантивированные глаголы ("на галyзи сидит щчез би") и как отглагольные существительные (скаменюшник). Т.о. следует признать, что предикатное имя является таким же полноценным наименованием персонажа, как и предметное (Левкиевская 1993, с. 93-102). В тех случаях, когда персонаж представляет собой одну функцию, естественно, что его наименование (водит, пугает и под.) будет одновременно обозначать и само действие. Т.о. мифологический персонаж всегда (даже если он представляет собой одиночную функцию) обозначен именем. В зависимости от субстантивной оформленности персонажа имя может быть предметным или предикатным.
Анализ полевых материалов и опыт общения с информантами подтверждает существование ощутимой разницы между логикой собирателя, который строит свои вопросы о мифологических элементах традиции как о "существах" ("Кто такая русалка?"; "Как выглядит дух, который гоняет по ночам корову?" и под.) и логикой носителя традиции, который прежде всего характеризует персонаж через его основные функции и только во вторую очередь (часто под давлением собирателя) как "существо", имеющее определенные признаки.
Когда же носитель традиции строит текст самостоятельно, без влияния собирателя, он часто вообще перестает заботиться о субстантивной "оформленности" того мифологического элемента, о котором рассказывает:
"Был дом на Погосте [название деревни] — страшно дело, как пугало. Лягут спать, чуют — с повети спускаецца, в избу заходит. В том доме сотворилось. Хозяйка померла. Дом згорел, она и повесилась на накидке. Недаром пугало, все беду предвещало. [Собиратель: "Что пугало?"] — Беда пугала" (с. Сура Пинежский р-н Архангельской обл., 1986 г.)
Характерно, что информант переводит безличную глагольную конструкцию (беду предвещало) в субстантивную категорию (беда пугала) только под воздействием собирателя.
В-третьих, такой подход позволяет более четко определить понятие функции. Обычно под функцией мифологического персонажа принято понимать приписываемое ему некое постоянное и закрепленное в традиции действие, направленное на человека и его мир вместе с признаками, характеризующими обстоятельства при которых оно реализуется: гонять скот, заплетать гриву коню, давить человека по ночам, беспокоить шумом, появляться человеку, обменивать детей и под.
Однако такое определение функции, которое мы только что дали, явно недостаточно. Чтобы понять, какой компонент здесь еще необходим, рассмотрим функции восточнославянского домового на всем ареале его распространения. Набор основных действий, приписываемых домовому, во многом одинаков на большей части восточнославянской территории: это и действия общепатронажного характера (домовой следит за порядком в семье, за хозяйством, наказывает домочадцев за неправильное поведение и под.), и его "полтергейстные" проявления (когда персонаж выступает в качестве "беспокойного" духа, беспричинно агрессивного по отношению к людям), а также связь со скотом, при котором домовой мучит нелюбимую скотину, заплетает гриву любимой — все эти акциональные ряды действительно прослеживаются на всем ареале распространения образа. В действительности же элементарное эмпирическое сравнение материалов из разных областей Восточной Славии позволяет без всякого картографирования почувствовать существенную разницу в представлениях об этом персонаже (ср., хотя бы тексты, помещенные в: СБФ, 2000, с. 377-398). Очевидно, что термин "функция персонажа" не является синонимом термина "действие персонажа". Рассмотрим это на конкретных примерах.
Особенности диалектного членения мифологических функций домового заключаются в том, что одни и те же действия персонажа в разных ареалах наделяются разным смыслом, входя в разные функциональные ряды. Например, действие домового "давить человека" может восприниматься как наказание домочадца, нарушившего нормы поведения (например, легшего спать на любимом месте домового или не снявшего чулки перед сном, или спящего без рубашки и под.) и таким образом являться реализацией патронажной функции персонажа. В другом случае это же действие может восприниматься как способ предвещания домовым каких-либо событий, на который следовало отреагировать стандартным образом (спросить: "К худу или к добру?"), в этом случае действие "давить человека" — проявление прогностической функции. Наконец, способность домового давить человека может ничем не мотивироваться, а входить в спектр его "полтергейстного" поведения как "беспокойного духа", т.е. обусловливаться внутренней сущностью персонажа как нечистой силы.
В связи с приведенным примером становится ясно, что для возможностей построения диалектной мифологической картины необходимо разделить понятия "действие мифологического персонажа" и "функция мифологического персонажа". Если под действием понимается приписываемая данному персонажу характерная для него способность совершать тот или иной поступок (давить человека, гонять по ночам скот и пр.), то под функцией понимается такое действие, которое имеет конкретную прагматику, иллокутивную цель, ради которой персонаж совершает это действие. Если воспользоваться терминологией, выработанной теорией прагматики текста, можно сказать, что восточнославянский образ домового демонстрирует общность большинства локаций, которые в разных ареалах имеют различные иллокутивные цели, что и определяет диалектную картину.
Т.о. одно и то же действие в зависимости от иллокутивной цели, обусловленной традицией, может быть реализацией разных функций, как в нашем примере с действием "давить человека", — патронажной (когда домовой давит человека в "воспитательных" целях), прогностической (если он этим оповещает человека о предстоящих событиях), "полтергейстной" (если он это делает, чтобы испугать, потревожить человека, проявляя этим свою демоническую природу).
Представляется принципиально важным, что уровень мифологической функции позволяет решить те проблемы, из-за которых застопорилась реконструкция славянской мифологии — создание общеславянского тезауруса элементов системы, создание диалектного атласа распространения этих элементов, которая покажет, какие из элементов являются общеславянскими, какие захватывают отдельные ареалы, а какие носят локальный характер распространения. На уровне мифологического персонажа ни общеславянский тезаурус элементов мифологической системы, ни диалектного атласа, как показала практика, создать невозможно, потому что проблема тождественности персонажа во всех точках его распространения является непреодолимой. поскольку в силу диалектных отличий, он не тождественен сам себе в разных точках своего распространения. Имеем ли мы право говорить как о едином персонаже, имея в виду сербского вампира, польского wiesczego, карпатского опыря, русского ходячего покойника, если у них только часть функций и признаков совпадает, а часть различается? Где гарантия, что это разные варианты одного персонажа, а не поздние инновации, обладающие типологическим сходством?
Переход с уровня мифологического персонажа на уровень мифологической функции наконец-то позволяет решить эти проблемы. Уже сейчас очевидно, что в отличие от мифологических персонажей, которые не поддаются или чрезвычайно плохо поддаются картографированию, функция — это та единица системы, которая хорошо поддается картографированию (и пробные карты, сделанные по функциям домового на восточнославянском материале это показали, Левкиевская 2000, с. 96-161), поскольку она, в отличие от персонажа, тождественна сама себе на всем ареале ее распространения — и это проверяется прагматикой текста — единой иллокутивной целью и обстоятельствами ее реализации. Отсюда следует, что единство общеславянской мифологической системы проявляется не на уровне мифологического персонажа — там оно просто не может быть выявлено или может быть выявлено только на локальных (самых древних по образованию) участках, а на уровне мифологических функций, которые, составляя первичный пласт мифологии, сформировались раньше остальных элементов системы и которые представляют самый устойчивый ее слой.
Изложенный выше материал позволяет сделать некоторые предварительные выводы, касающиеся подхода к мифологической системе как к системе мифологических функций:
Несомненное преимущество такого подхода в том, что во-первых, он наконец позволяет описать абсолютно всю мифологическую систему, любые ее элементы, вне зависимости от того, какими именно способами они выражены, не оставляя в стороне "неудобные" для описания "остатки" и не деля элементы этой системы на "полноценные" и "разрушенные". С этой точки зрения все встречающиеся в диалектных текстах способы выражения мифологического — будь то персонажи с хорошо сформированной субстантивностью, образы с ослабленной или редуцированной субстантивностью или преимущественной предикативностью — являются полноценными и нормальными формами, одинаково описывающимися методами языковой прагматики текста.
Во-вторых, такой подход выводит мифологическую систему из сферы интересов фольклористики и, наконец-то делает ее объектом изучения лингвистики, поскольку основным объектом изучения становится диалектный текст с его конкретными способами выражения мифологического, а не препарированный исследователями факт. Опасно опираться на факт, представленный вне языкового способа его выражения или вернее — тем способом, который ему навязан логикой исследователя, которая может и не отражать логики и особенностей мышления носителя этого факта. Наша задача — не просто более или менее адекватно описать систему, а понять как в ней отражено сознание, которое принято называть народным, массовым, этнокультурным, со всеми его особенностями восприятия действительности. Мифологическая система стала рассматриваться с точки зрения прагматики текста (кто, как и для чего этот текст строит), а следовательно стала объектом лингвистических методов описания. Метаязык этого описания только начинает вырабатываться, но первые же данные, обработанные с помощью компьютерной базы данных, созданной на основе изложенных выше методов, позволяют наблюдать такие диалектные параллели в различных частях мифологической системы, какие просто невозможно было уловить, пользуясь традиционными методами исследования (Славянские 2000).
В третьих, при таком подходе мифологический персонаж вовсе не предан забвению, просто он стал пониматься не как мифологический образ, имеющий лишь субстантивную выраженность, а как пучок функций и признаков, скрепленный именем, который может иметь широкий круг форм языкового выражения, поскольку мифологическое как в народном сознании, так и в отражающих его диалектных текстах, выражается не одним единственным способом (в виде субстантивно оформленного персонажа), а множеством языковых способов, один из которых закреплен в конкретной микротрадиции. Например, одна и та же функция "пугать по ночам путников на дороге, вредить им" в полесской традиции имеет слабую субстантивную оформленность, а в сербской традиции реализуется в ряде специальных персонажей, типа осени, которые имеют довольно развитый субстантивный образ. Т.о. одна и та же функция может иметь не один, а несколько способов реализации в текстах — от хорошо разработанного субстантивного образа до предиката. Какими бы языковыми средствами ни была выражена функция, какие бы варианты реализации они ни имела в разных ареалах славянской традиции, все их следует признать тождественными инварианту, если она удовлетворяет вышеуказанному определению.
Наконец, мифология стала пониматься не как набор неких неподвижно закрепленных в ней единиц, а как весьма подвижная система, являющаяся отражением того, как национальное сознание познает и классифицирует тот или иной объект, в данном случае мифологическое. Мифологическая система — это не набор мифологических персонажей плюс непонятное нечто, это совокупность мифологических функций, которые находятся по отношению друг к другу в разной связи, соединяются в пучки, обладающие разной степенью субстантивной или предикативной оформленности.
Литература
Зеленин 1995 — Зеленин Д.К. Очерки русской мифологии. М., 1995.
Левкиевская 1993 — Левкиевская Е.Е. Мифологические имена-апотропеи в карпатском ареале // Символический язык традиционной культуры. М., 1993. С. 93-102.
Левкиевская 2000 — Левкиевская Е.Е. Мифологические персонажи в славянской традиции. Восточнославянский домовой. // Славянский и балканский фольклор. М., 2000. С. 96-161.
Схема 1989 — Виноградова Л.Н., Толстая С.М. и др. Схема описания мифологических персонажей // Материалы к VI Международному конгрессу по изучению стран юго-восточной Европы. М., 1989.
Славянские 2000 — Славянские мифологические персонажи / сост. Л.Н. Виноградова, Е.Е. Левкиевская, А.А. Плотникова // CD-ROM. М., 2000.
СБФ 2000 — Левкиевская Е.Е. Полесские и севернорусские материалы о домовом // Славянский и балканский фольклор. М., 2000. С. 377-398.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.
