Маргарита Секерина – автор исследования «Нецензурная лексика в социокультурном поле: к дискуссии о защите и защитниках чистоты русского языка».
Кандидат филологических наук, доцент Педагогического института Иркутского госуниверситета Маргарита Секерина более двадцати лет преподаёт, является судебным лингвистом-экспертом и десять лет занимается темой мата.
«Иркутские кулуары» попросили Маргариту Александровны дать основные тезисы её работы популярным языком.
Мне, как судебному лингвисту-эксперту, пришлось сильно удивиться, когда моя проходная фраза из телевизионного интервью про то, что мат – это четыре корня и производные, вызвала живой интерес. Мне писали и звонили с просьбой назвать («а то сомневаются», «насчитали только три базовых слова» или «больше») не посторонние люди, а друзья и родственники, о которых, я думала, знаю все.
Оказалось, договорились только юристы и лингвисты, а с большинством русскоговорящих никто не договаривался. Но если хорошо подумать, носитель языка в своем интересе к этим банальным, архаичным, но до сих пор почему-то особенным и почему-то загадочным словам прав.
Странновато, что в современном языке, где каких только грубых, оскорбительных, шокирующих, интригующих слов и выражений нет, в современном мире, где физиология открыта и свободна, четыре корня и производные от них наделяются особым статусом и запрещены в публичном пространстве без всяких экспертиз и доказательств, самим фактом своего звучания или написания. И одновременно звучат ежечасно, стоит пройтись по улице, посидеть в кафе, выйти из аудитории.
Только о том, что это за «корни», читателю придется догадываться самому из контекста. Хотя за четвертое слово отвечу. Оно имеет эвфемизмом «блин» и этимологическое родство с «блудом».
Дано: члены языкового коллектива воспринимают мат как неординарное речевое событие и поручают специалистам это как-то закрепить, несмотря на собственную повседневную речевую практику и повседневную практику своих родственников, друзей и «и вообще все матерятся».
Цитаты-иллюстрации далее будут из эссе студентов-первокурсников «Я и мат», которые я имела возможность много лет собирать, пользуясь курсом «Русский язык и культура речи» на разных факультетах университета...
Для профессионального обозначения матерной лексики существует довольно длинный синонимический ряд. Его появление во многом обусловлено бытовым функционированием слова «матерный». Поэтому в распоряжении исследователей языка и юристов есть словосочетания «ненормативная лексика», «нецензурная», «бранная», «обсценная», «инвективная». Все это для того, чтобы дистанцироваться от материала, вынести себя за скобки, обозначить ракурс, оптику, которой будет исследоваться материал.
Подобным образом поступали и авторы эссе, отказываясь от бытового и нейтрального обозначения «мат», предложенного мной не без умысла. Студенты были суровы и моралистичны («брань», «матерная брань», «плохие» слова, «грязные» слова, «ругательство»; «ругаться», «браниться», «это не употребляется в приличном обществе», «эдакое» выдать»).
Однако, характеризуя употребление мата в речи «воспитанных», «интеллигентных» людей, пытались эти смысловые оттенки нейтрализовать или заменить терминами («Даже самые воспитанные люди могут использовать нецензурные слова, так как все мы живем в обществе, где используют мат», «Я знаю таких воспитанных и интеллигентных людей, у которых в речи иногда вырываются ненормативные слова»).
Характеризуя уместность употребления мата в собственной речи, студенты проблематизируют: «Если бы мне пришлось охарактеризовать мои отношения с матом в стиле социальных сетей, я бы выбрала статус «все сложно». С одной стороны, для них это крайне негативный речевой опыт («Считаю это неправильным и совсем непорядочным», «Каждый раз себя ругаю», «Как ни прискорбно, но да, водится за мной такой грешок», «И уже поздно приходит осознание, совесть начинает терзать, становится стыдно, неприятно», «Признаться, это походит на зависимость, от которой невероятно сложно избавиться», «Мне самой не нравится… но не употреблять их я не могу, иной раз даже не контролирую»), требующий самооправданий («мне приходится», «делаю это неосознанно», «автоматически», «я не исключение», «только в крайних случаях», «редко», «в определенной ситуации», «в узком кругу, где я всех хорошо знаю, могу себе позволить немного применить маты, но только в особых случаях». И обязательное «даже воспитанные люди».
Тогда зачем? «Есть ситуации», «по делу», «в подходящих ситуациях», «мат – это часть нашей жизни, и без него порой не обойтись.
Почему? Да потому что вокруг грубость и неуважение. Возможно, в нашем мире его было бы меньше, если бы и мир был добрее», «но я буду стараться, чтобы мои дети умели различать «плохие» слова и «хорошие» и знали, где можно употреблять мат, а где нет», «маты нужно употреблять в определенном количестве, со смыслом в определенном месте».
Места и смыслы.
Крайнее нервное раздражение, аффект («эмоциональный порыв», «сильно расстроен», «злость», «крайнее негодование», «сильное удивление», «шок»).
Возможность занять нужное место в социальной коммуникации («войти в круг», «влиться в компанию», «соответствовать коллективу», «быть похожим на кого-то», «я вроде как общаюсь на одном языке, одной волне»).
«Шутливое настроение», как говорится, ирония и постирония. «Шутка, украшенная нецензурной лексикой, становится смешнее», «Если выразилась в неформальной обстановке чересчур официально, сложно и литературно. Тут ругательство служит для равновесия. Этакое сочетание несочетаемого, оксюморон».
Однако несмотря на обилие «иногда», «редко», «в особых случаях», все рефлексирующие жаловались на собственное компульсивное, автоматическое, рутинное употребление мата («Мат просто потерял свой смысл и стал предлогом в любом диалоге», «Привычка материться уже настолько «прилипла», что я даже часто могу не замечать того, что я сматерилась»).
Самое интересное – апеллировали к некому «золотому веку» культуры русской речи («Когда-то матерщина была языком опустившихся личностей», «Не зря раньше считалось, что матерятся только преступники, пьяницы, проститутки, изгои, но сейчас это стало обыденностью»).
Почему?
В формировании и эволюции русского мата можно выделить два ключевых этапа: сакральное табуирование и не менее сакральную карнавализацию, которые противостоят совсем не сакральной современной рутинизации, которая никому из «употребляющих» не нравится.
Табуирование мата, который в начале этого процесса не был матом, а священными словами, связанными с практиками продолжения рода, космогоническими, сакральными, не всуе. Как слышно по трем корням и производным, тюркского происхождения. Славянское одно, четвертое, поэтому его не сразу опознают как мат многие современные русскоговорящие. Но тюрки не были нашими друзьями в те далекие времена.
Языческие практики, верования и прочая связь с природой после принятия христианства – тоже.
Этическая христианская система табуировала тему телесного низа еще раз, но теперь со знаком минус. Тело стало считаться греховным, противопоставленным душе, изменились понятия социальной и культурной нормы, человеческого поведения и отношения к совокуплению, которое жестко регламентировалось в соответствии с новой этикой.
Слова, соотносимые с этой сферой, получили культурный статус «грязных», недопустимых, оскорбительных. Подвергнутые, по сути, двойному табуированию (сакрализация коитуса в язычестве как мистического и магического обряда и определение его христианской культурой как опасного для верующего экстраординарного явления, греха) тюркско-русские «четыре корня и производные» стали осмысляться языковым коллективом вдвойне «опасными» словами.
Карнавализация мата. А потом, в позднем Средневековье – раннем Возрождении случился расцвет народной карнавальной культуры. Карнавальная культура, свойственная городским площадям средневековых городов, предполагала «перевернутую» систему ценностей. На время карнавала. Все плохое возвышается, все хорошее приземляется. Но цель не в дискредитации святого, а наоборот, в возвышении. Человек устает от возвеличивания. И чтобы вспомнить, чему он служит, его идолы, памятники, нормы нужно периодически ломать. Так появляется праздник, карнавал. Где шут выше короля, священники высмеиваются, а пороки возвышаются.
В христианском сознании плохое, греховное напрямую связано с телом. Как и матерная лексика. Таким образом, для карнавальной культуры оскорбления в телесном контексте, которые свойственны русскому мату, имели возвеличивающий характер. Человек низводит все святое в низ, в низменное, в землю, чтобы потом из земли выросло новое. Обновленное, свежее, доброе, вечное, чистое, искреннее. Не уставшее от занудной морали. А потом снова правит норма.
Как пишет Михаил Бахтин: «Фамильярно-площадная речь стала как бы тем резервуаром, где скоплялись различные речевые явления, запрещенные и вытесненные из официального речевого общения. При всей их генетической разнородности они одинаково проникались карнавальным мироощущением, изменяли свои древние речевые функции, усваивали общий смеховой тон и становились как бы искрами единого карнавального огня, обновляющего мир».
Рутинизация. Студенты правы, апеллируя к прошлому. В обычной жизни мат как ординарное речевое явление прочно ассоциировался с низким социальным статусом и маргинальностью до 90-х годов прошлого века. До того времени, когда начался процесс снижения литературной нормы. И запущен он был «даже самыми образованными людьми», шел сверху, а не снизу, если иерархизировать носителей языка по степени владения.
Интеллигенция использовала мат для «атмосферности», в качестве языковой игры, для снижения пафоса и прочее. Деконструкция мифа о приоритете воспитательной функции русской литературы была одной из художественных задач доминирующего в те годы постмодернизма.
Одним из ярких средств стало расширение допустимой к использованию в художественном тексте лексики за счет нецензурной. СМИ, кино, литература того времени популяризировали мат и лишали его маргинальности. Но не лишили. Языковое сознание коллективно. «Народ», носители средне-литературной нормы по номенклатуре филологов, по-прежнему считает вершиной национального языка его литературную форму, а язык русской литературы и литературный язык – синонимами.
Несмотря на то, что художественный текст в поиске новых средств выразительности давно разошелся с литературным языком, лет сто назад. Это единственное место, где можно делать всё.
Литературная форма национального языка так долго была малодоступной и престижной, а история русского литературного языка так специфична, что рутинное бытовое, ординарное использование мата можно считать невротической проекцией его носителей, сродни самоистязанию. И дурной привычкой.
Но есть еще один немаловажный аспект. Функционирование нецензурной лексики сегодня демонстрирует парадоксальную двойственность. С одной стороны, долгий процесс десакрализации мата в культурном поле привел к рутинизации его использования в быту, с другой стороны, современная актуализация этической парадигмы в качестве основы любого суждения привела к тому, что нецензурная лексика стала отражать представления о социальной иерархии в самых свободолюбивых молодых умах.
Каждое уточнение ситуации, где, по мнению молодых людей, уместно использовать матерные слова, свидетельствует о жизнеспособности традиционных иерархических представлений, где «в принципе нельзя», но «мужчине», «взрослому», «образованному», «родителю» – можно.
Употребление мата сегодня является инструментом доминирования и выстраивания иерархии. Гендерной, возрастной, социальной. Взрослым можно, детям нельзя. Мужчинам можно, женщинам нельзя или редко. Начальнику можно, подчиненным нельзя. И так далее.
Примеры из эссе: «Не могу сказать, что они (родители) делают это часто или редко, но мат является неотъемлемой частью их жизни. Люди они взрослые и дозируют его по-своему усмотрению, настроению, все зависит от ситуации», «Для меня было бы приемлемым, чтобы девушка материлась меньше меня», «Парень пытался отучить меня материться словами «ты же девочка», но он сам не хочет прекращать», «В моей семье допускается ненормативная лексика только для папы», «Надо сказать, что в моей семье нецензурная брань воспринимается как нечто, что свойственно низшим слоям и представителям мужского пола».
Несмотря на повсеместность речевого явления, существует как гласный, так и негласный запрет на употребление мата при родителях («Нельзя и все», «В моей семье нецензурную лексику используют все взрослые, детям запрещается ее использовать, но в тайне от старших они это делают», «Но в присутствии родителей мы с братом старались вообще не материться, так как нам с самого детства говорили, что в присутствии старших некрасиво выражаться нецензурным языком»), женщинах.
Хотя гендерных различий в употреблении мата не наблюдается ни на практике, ни в теории, лишь в аспекте социальной регламентации женщинам предписано «материться меньше» («Я не считаю, что девушка вовсе не должна материться, но и не должна «злоупотреблять» «этим». Если и материться, то в подходящих ситуациях»).
И как ни парадоксально, запрет на сознательное использование мата при родителях и концепт повышения статуса в социальной иерархии с помощью использования нецензурной лексики в качестве маркера взросления или феминизирования свидетельствует о патриархальности современного русского социокультурного поля.
То есть мат – невротическая по отношению к языку и патриархальная по отношению к культуре привычка. Язык и культура принадлежат тебе.
