Для одного из главных современных российских писателей Алексея Иванова 2020 год стал особенно продуктивным. Завершились съемки экранизации книги «Сердце Пармы», готовится к выходу фильм «Общага» по роману «Общага-на-Крови». Увидела свет публицистическая книга, написанная по ответам на вопросы читателей, – «Быть Ивановым», издан сборник повестей «Охота на «Большую Медведицу». И это только крупные проекты. А в январе в издательстве «РИПОЛ Классик» выходит новый роман «Тени тевтонов». В эксклюзивном интервью «УГ» писатель рассказал об отношении к мату, к уходу из публичности и к свободе, а также о новых и давних произведениях.
– Алексей, есть писатели, которые охотно отвечают на вопросы о своем творчестве и предпочитают говорить только о нем, а других это может раздражать, ведь, по их мнению, все лучшее они уже вложили в свою книгу. Спрашивать автора о том, что он хотел сказать, вообще тактично?
– Вполне тактично. Любое произведение рассчитано на два интеллектуальных удовольствия – от прочтения и от понимания. На удовольствии от понимания зиждется литературная критика. Но, увы, с появлением соцсетей литературная критика умерла как культурная институция. Критики превратились в блогеров. Чем они отличаются друг от друга? Пользуясь кулинарной метафорой, можно сказать, что блогер говорит о вкусе блюда, а критик – о рецепте. А тотальный тренд современной критики – делиться впечатлениями. То есть спорить о вкусах, что априори бесполезно. В публичном пространстве произведение нуждается в объективной и профессиональной интерпретации, а не в субъективной и самопальной оценке. Поэтому писателю приходится быть заодно уж и критиком, если, конечно, он имеет к тому способность.
– Ваша книга этого года «Охота на «Большую Медведицу» была написана давно, в начале 90-х. Подросткам, которые могли бы прочитать ее тогда, сегодня 30 лет. Она была бы им интересна так же, как современному молодому поколению? Видите ли вы какой-либо знак в том, что книга долго пролежала на полке?
– Эта книга не пролежала на полке. Две повести из трех выходили в журналах с большим тиражом еще в начале 90-х, а в целом сборник был издан в 2005 году, но с другим названием. Особенность книги «Охота на «Большую Медведицу» не в том, что я достал из кладовки никому не известные повести, а в том, что эти повести наконец-то правильно позиционированы – как советская фантастика для подростков. И нынешним тинейджерам такая фантастика будет интересна точно так же, как их ровесникам тридцать лет назад. Потому что юные читатели всегда любят сюжет, приключения, удивительные миры. Время показало, что в моих повестях нет ничего, что могло устареть.
– Отдельно хотелось бы поговорить об иллюстрациях к этой книге, они напоминают иллюстрации из книг моего детства. Участвовали вы каким-либо образом в их создании? Довольны результатом?
– Я очень доволен. С издательством мы еще на старте решили, что у книги должны быть иллюстрации в духе работ Евгения Мигунова, который в советское время иллюстрировал книги Кира Булычева, братьев Стругацких, Евгения Велтистова и других фантастов. В работах Мигунова и юмор, и экспрессия, и характеры героев. Стиль Мигунова сразу указывал бы на тот смысловой ряд, в который надо помещать мою книгу. И современный художник Михаил Салтыков справился с заданием просто великолепно.
– В этой книге чувствуется влияние Владислава Петровича Крапивина, у которого мы успели взять интервью этим летом, накануне смерти писателя. Очень грустно было видеть, что уход из жизни такого большого литератора прошел как-то незаметно. Вы не раз признавались, что Крапивин – один из ваших любимых авторов. За что вы ему благодарны, чему вас научили его книги, почему считаете именно этого писателя выдающимся? Почему такого детского писателя нельзя сравнивать, например, с Джоан Роулинг?
– Не стоит пренебрежительно отзываться о Джоан Роулинг. Крапивина я читал в детстве, и сейчас для меня произведения Крапивина – поезд в детство. Перечитывая их, я вспоминаю, каким я был тогда, каким тогда был мир в моих глазах. Для тех, кто в детстве читал Роулинг, «Гарри Поттер» тоже будет поездом в детство с его яркостью и свежестью.
Кроме того, у произведений Джоан Роулинг есть одно важнейшее свойство, которого нет у произведений Крапивина. Каждая культура на каждой стадии своего развития отбирает некие тексты, из которых черпает сравнения для своей жизни. Такие тексты называются прецедентными. Мифы Древней Греции, Библия, Шекспир, Свифт, Рабле, Диккенс, Толстой – прецедентные тексты для человеческой культуры вообще. А нынешнее время в качестве таких текстов отобрало «Гарри Поттера» и «Игру престолов». На Западе, например, выходят сборники научных статей, предположим, «Игра престолов» и философия». Это не литературоведческий анализ «Игры престолов», это обычные научные статьи, в которых все примеры из «Игры престолов». Создать прецедентный текст для своей эпохи – большое художественное достижение автора. И Джоан Роулинг сумела это сделать.
В эпоху, когда писал Крапивин, прецедентными текстами для советского человека были «Двенадцать стульев», «Мастер и Маргарита», песни Высоцкого. Но Крапивин и не претендовал на такую роль в культуре. Он работал с иными идеями. Крапивин создал новый формат детского произведения. Я анализирую его в своей книге «Ёбург». Суть формата в том, что авторские стратегии построения сюжета должны соответствовать стратегиям взаимоотношения ребенка с миром. Я выделил четыре стратегии «по Крапивину»: не видеть разницы между жизнью, игрой и литературой; побеждать через перемену правил; верить в возможность успеха благодаря одному-единственному действию; прятаться от несправедливого мира взрослых. И в своих произведениях эти четыре стратегии Крапивин сделал генератором фантастичности. Результат получился потрясающий. Крапивин открыл дверь в детскую вселенную. За это читатели ему и благодарны, за это его любят поклонники, в том числе и я.
Но детские произведения как прецедентные тексты – это не Крапивин. Это «Буратино» и «Незнайка». Взрослые люди их помнят прекрасно, но не перечитывают. А Крапивина перечитывают.
– Так же как и ваш герой Виктор Служкин из «Географа», вы водили детей в походы, прививали им любовь к родному краю. Сегодня существует столько подходов к воспитанию, что многим сложно определиться с выбором. Какой стиль общения, педагогики близок вам? Во многих интервью вы упоминаете, что для развития необходима свобода. Не губительна ли она, на ваш взгляд, для формирующейся личности?
– Свободу не надо понимать вульгарно, то есть «делайте что хотите». Для развития человека нужно, чтобы свобода стала для него такой же ценностью, как Родина, мораль или образование. Виктор Служкин из романа воспитывает в своих подопечных ответственность, а вот Виктор Служкин из фильма Александра Велединского – свободу. В этом заключается смысловая разница между романом и фильмом.
Я не знаю, как воспитать в человеке отношение к свободе как к ценности. Я же не педагог. Из своего личного опыта я вынес только стратегию «воспитывания» любой ценности, не только свободы, но ведь в каждом конкретном случае есть свои особенности. В своей работе на ниве народного просвещения я понял, что знания не приживутся, если они не станут частью личного опыта ребенка. Если учитель желает воспитать в ученике любовь и уважение к Родине, то урока будет недостаточно. Нужно путешествовать. Путешествие сделает для ребенка Родину частью его личного опыта, личного переживания. Словом, обучение должно быть интерактивным. На уроках физики или химии интерактив – это опыты. На уроках литературы – беседы. А на уроках истории или географии – путешествия. Так что мой стиль педагогики – интерактив.
– Употреблять мат в присутствии детей – это зло, которое убивает язык, плохой пример или проявление честности?
– Это просто варварство. Во-первых, в человеческой культуре есть табуированные для детей вещи. При детях не убивают животных, не занимаются сексом, не радуются чужому горю. И не ругаются матом. Повторюсь, я не педагог, но мне кажется, что отменять эти табу неправильно, сколько бы мы ни стремились к толерантности или «правде жизни». Догматизм в понимании этих ценностей их же и убивает.
Во-вторых, меня убедила концепция мата в книге Вадима Михайлина «Тропа звериных слов». Я очень упрощу суть этой концепции. Язык зависит от пространства, в котором он употребляется. В пространстве дома, интимном, мы говорим ласково, сюсюкаем. В публичном пространстве мы говорим правильно, пафосно. В пространстве войны, брани мы бранимся. Мат – это не деградация нормального языка, а язык брани, войны, охоты. Представьте, что два лингвиста-профессора пошли на рыбалку и вдруг начали там весело материться. Деградировали? Нет. Просто они заговорили на языке охоты, войны. Когда при ребенке звучит мат, ребенок, не понимая непристойного смысла слов, начинает воспринимать мир вокруг себя как пространство войны. Начинает относиться к людям, как к врагам. Детей не берут на войну, это варварство, поэтому при детях не матерятся. Вот и все.
– Вы создали так много персонажей, а что вы думаете: человек – существо преимущественно доброе или злое? Не возникало ли у вас когда-либо желания отгородиться от всех, подобно Пелевину или Сэлинджеру? Общество помогает или мешает вам как писателю?
– Уход из публичности Сэлинджера и Пелевина – совершенно разные вещи, обусловленные разными причинами. Сэлинджер сказал все, что думал, и замолчал, ушел, ожидая, когда человечество дозреет до его истин. А Пелевин хоть и ушел, но не замолчал. Уход был Пелевину необходим не для того, чтобы человечество дозревало, а для того, чтобы вокруг Пелевина сформировался культ. Сэлинджеру культ не был нужен, ведь истина существует и без культа, а Пелевину культ нужен, потому что никаких истин он не провозглашал. Пелевин поступил очень умно: он позволил обществу самому придумать себе Пелевина, создать из автора не очень понятных текстов полумистического гуру. Для этого и надо было убрать себя. Пелевин работал не на поле Сэлинджера, а на поле Кашпировского. В состоянии внутреннего разлада общество очень нуждается в иррациональном Учителе, и Пелевин согласился им стать, потому что, видимо, как человек он интроверт, и публичность для него некомфортна. По сути, Пелевин – это глумливый философ Боконон из романа Курта Воннегута «Колыбель для кошки». Боконон, кстати, тоже скрывался от своей паствы. Полагать, что Пелевин является нашим наставником и аналитиком, так же наивно, как считать калейдоскоп искусством.
Лично мне не нравится стратегия Пелевина, потому что она лишает свободы: в сакральном статусе ты становишься рабом того, кто тебя обожествляет. И стратегия Сэлинджера мне тоже не подходит: я не считаю, что истина все сделает сама. Если меня не устраивает публичность, я просто сокращаю общение.
А плох или хорош человек сам по себе – это кому как нравится. Есть такой вопрос – вопрос субстанциональности. Из чего сделан мир (и человек)? Из добра, и зло занимает в нем только то пространство, в которое его допустили? Или из зла, и добро ютится в пустотах? Язычество утверждает, что человек сделан из зла. Христианство – что из добра. Буддизм – что добро и зло суть одно и то же. С такими рассуждениями я играл в романе «Блуда и МУДО». Точно можно сказать только одно: если рассчитываешь, что человек сделан из добра, ты хотя бы отчасти избавляешься от глубинного ощущения бесполезности своей жизни. Но ведь далеко не у всех есть потребность жить небесполезно.
Досье «УГ»
Алексей Иванов – писатель и сценарист, лауреат Премии Правительства Российской Федерации в области культуры, а также ряда других литературных премий. До 2016 года отказывался от участия в каких-либо премиях. Широкую известность получил благодаря книгам «Сердце Пармы», «Географ глобус пропил», а также совместному с Леонидом Парфеновым проекту «Хребет России», который был показан на Первом канале.
