Аборигены Орловщины — дремучие язычники. Они, конечно, могут это отрицать, или даже совершенно серьезно себя таковыми не считать, но это все пустое, наносное.
Главная особенность оседлой жизни, вообще, где бы то ни было, очень скоро возникающая уверенность в том, что мир везде одинаков.
Можно, конечно, видеть по телевизору чьи-то земли, леса, страны и поля, но это все как сказка — а сказка, вестимо, ложь. Без намеков. Без уроков добрым и злым молодцам.
В сознании орловчанина весь мир — это такой один большой-большой Орел. Ну, Япония — это как Залегощь. Такая же далекая, и тоже на востоке. Бразилия — как Кромы примерно. А Америки, ясное дело, и вовсе не существует, это все выдумки.
Все, что делает орловчанин, он делает с всосавшимся давно в кровь убеждением, что "ну, это же везде так". Все, что делает орловчанин — по умолчанию "правильно". И любое отличное от орловского "правильно" вызывает раздражение и готовность до последней капли водки защищать устроенный прадедами миропорядок.
Не на нами заведено, мол-де, не нам и менять.
Это не из дурости характера, просто не с чем сравнить.
Даже молодые и гибкие, чуящие, "ты давно подозревал — с миром что-то не в порядке" — и тем не хватает драйва молодости сделать шаг — нет удачных сторонних примеров.
Потри любого орловчанина — найдешь язычника.
Язычество бытует в Орловщине от мала до велика. От мелочей, суеверий, заговоров — и до целого мироустройства.
Язычник в личине орловчанина видит мир иерархическим, где вверху находятся живые идолы, а сам он — сир и наг, внизу, слитый со своей зелено-рыжей землей, орловским черноземом. Распластан, как червяк.
Здесь справляют языческие праздники — и искренне считают их христианскими. Здесь тени древних богов незримо присутствуют за шлакоблочными бараками, за гудками железной дороги.
Город, цивилизация — это все обманка. Мираж. Декорация. Вечный морок подобия.
Орловчане делают вид, что они горожане — но кого они пытаются обмануть? Только самих себя.
Хочешь узнать истинную душу — смотри за мелочами. Недаром именно на мелочах прокалываются шпионы — все внимание уходит на глобальную легенду, а мелочи выдают с головой.
Орловчане лазают на ледяной столб на Масленицу. Пекут и дарят друг другу жаворонков из теста на день встречи весны. А на солнцекараул, 12 июля, когда принято ночь не спать, всё крушить и ломать, а утром встретить солнце — и оно должно как-то по особенному играть лучами — что вы думаете? — крушат, ломают, встречают солнце.
В наше время, в наши дни — вандальничают, поджигают машины, у полиции та еще ночка — и идут утром солнце встречать.
Что делает орловчанин, первый раз заходя в новый дом? Оставляет деньги и конфеты домовому в углу. И, самое главное — орловчанин, оставляющий конфеты и деньги домовому, абсолютно, полностью, свято чисто убежден, что "это же у всех так".
Вся новомодная муть, все эти родноверы, перуны, хороводы из менеджеров среднего звена, переодевшихся в косоворотки — это все такое жалкое шоу ряженых по сравнению вот с этим искренним, дремучим, архаичным, хтоническим, зыбко-завораживающим орловским язычеством, пронизавшим метастазами всё. Язычеством, неизведенным никакими апостолами, никакой церковью, никакой урбанистикой.
Есть в этом что-то очень трогательное — какая-то неприкаянная, дикая, неброская красота. И вместе с тем ужас по коже — призраки древних мистерий, костры капищ.
Есть в этом что-то ласковое и баюкающее — материнское, укутывающее, рука, качающая колыбель, голос тонкий, поющий нежные, юдольные песни. Про суму, тюрьму и ветер, качающий вереск. И есть в этом безумие, ожившие камни, мычащие деревья, порванная как ткань жизнь. Медленные, холодные реки, текущие в никуда, ниоткуда, низачем. Утаскивая под корягу труп.
Общаясь с орловчанином никогда не можешь абстрагироваться от холода по коже — он всегда видит в тебе чуть-чуть не того, кто ты есть.
Орловчанин, как любой язычник, любит сказки — заклинать пространство, дующее немилосердными вихрями. Но он в них не верит. Верить только в смерть можно.
Иногда мне хочется спасти. Взять язычника за руку, и отвести в другую страницу книги жизни.
Но я знаю — он не пойдет. Для него другая страница — точно такая же как предыдущие. На всех страницах писано одно и то же.
Что бы не написал на скрижалях Бог — язычник прочтет только то, что искренне полагает своей судьбой. Из всей богатой посудной лавки найдет себе лишь черепок.
Язычники не листают книги. Они знают — что написано сегодня, то будет написано и всегда.
Это же у всех так.
И я отхожу в сторону.
