Лет пять назад в среде украинских родноверов была предпринята очередная попытка создать открытую (и виртуальную) площадку для общения и налаживания связей. Предлагалась определённая тема (от бытовой магии и прививок до проблемных фигур славянского Всебожья), и все желающие по очереди высказывались. Помнится, тогда я был буквально поражён, насколько урбанистичными по своему мировоззрению являются неоязыческие интеллектуалы (к общению приглашались именно такие, не «рядовые общинники»). Любовь и бережное отношение к Природе поддерживали все, а вот ограничение техники в своём быту и тем более переезд из города в деревню — критическое меньшинство.
Уже исходя из этого мне отрадно видеть, как подобные установки проблематизируются в рамках объёмного труда о месте сторонника Традиции в современном мире и «не нашем будущем». Сразу хочу отметить, что уровень философских рассуждений и убедительности автора заметно вырос по сравнению с двухтомником «Polemos». Вероятно, это заслуга Мартина Хайдеггера, к которому в «Традиции и футурошоке» он обращается даже чаще, чем к традиционализму «геноно-эволаистской» школы.
Чтобы не пересказывать саму книгу (лучше её самой это всё равно никто не сделает), выделю в ней те силовые линии, которые отозвались лично во мне особенно ярко.
Во-первых, это проблематика свободы от учёта и контроля со стороны (пост)модерных общественных институтов, включая рынок и государство. На множестве примеров Евгений показывает, как этот контроль возрастает год от года и проникает в самые глубины частной жизни современного индивида. Безусловно, этот процесс был констатирован уже довольно давно разными авторами, однако здесь, на мой взгляд, важна именно языческая артикуляция. Как известно, язычники, которые обращаются к традиционализму того или иного толка, настаивают на важности позитивной свободы, «свободы для». В данном случае, привлекая хайдеггерианский язык, автор утверждает: свобода для аутентичного, самобытного бытия, вернее для открытости бытию во всей его полноте. Это действительно вдохновляет и цепляет.
Во-вторых, это глубокая аналитика целого комплекса взаимосвязанных процессов, запущенных новоевропейской научной и промышленной революцией. Делегирование всё большего количества функций техническим приспособлениям не столько освобождает человека от «рабства природы / нужды / обстоятельств», как считали просветители и марксисты, сколько отчуждает человека от первооснов его бытия и превращает в заложника этих самых устройств (искусственные или просто новые потребности, разделение труда на мельчайшие сектора, катастрофическое преображение ландшафта). В пределе этот процесс завершается отчуждением человека от его собственной сущности, «расчеловечиванием», чему в книге уделено немало страниц. Воистину: чрезмерная зависимость от техники расчеловечивает. Хотелось бы дополнить эту максиму одним своим примером. Не так давно заметил, что «смайлики» и «эмодзи», которые изначально служили для выражения человеческих эмоций в текстовом виртуальном пространстве, с какого-то момента сами превратились в эмоции. То есть реакция на определённую ситуацию ощущается не как печаль или радость, а как «lol», смайлик с косым взглядом или выпученными глазами. Так же человек может сам представлять свою эмоциональную реакцию как определённый мем. Если иной человек, вглядывавшийся в Бездну, сам становился подобен Бездне, то мышление «постчеловека», непрерывно созерцающего алгоритмы соцсетей, им же и уподобляется.
Критика экзистенциала «подключённости» — одно из наиболее практически полезных указаний в книге. Начинаешь следить за тем, чтобы без надобности (и даже с минимальной надобностью) в чёрное зеркало не заглядывать.
В-третьих, автор подробно и обоснованно показывает, что претензии модерной науки и основанного на ней сциентизма / сайентизма на абсолютную истину — ложь. Современная наука отталкивается от ряда конвенциональных установок, не являющихся универсальными для человеческих культур вообще и не работающих в иных обстоятельствах. В последние годы движение «научного евангелизма» набирает обороты, и Язычеству нужно быть готовым вступить с ним в полемику, которая грозит быть гораздо более ожесточённой, нежели полемика с авраамическими религиями.
Четвёртая силовая линия, наиболее отозвавшаяся во мне, основывается на утверждении: Священное должно заменить место государства. Современные государства не имеют священной легитимности, являются «анти-традиционными», и поэтому язычник-традиционалист может или даже должен быть к ним совершенно равнодушен, включая политический медиа-спектакль. Впрочем, по моему мнению, считать, что когда-то, «в лучшие времена», существовали «правильные» священные государства — это исторически наивный взгляд.
Достоинства книги видны невооружённым взглядом, а самые значительные темы я очертил выше. Отсюда можно перейти к разбору недостатков, которые ценность труда Евгения никоим образом не отменяют, но, по-моему, нуждаются в дополнительном осмыслении.
Для начала — ряд небольших замечаний.
- В главе о времени автор предлагает провести мысленный эксперимент, вскрывающий бессмысленность работы механических часов. В итоге, он утверждает, что их движение — это «чистое движение по прямой, бег ради бега, отмер ради отмера». Однако очевидно, что стрелки часов всё же двигаются по кругу, и точно так же, в категориях «дурной бесконечности», каким-то креационистом (или радикальным сторонником «духовного освобождения») может быть описано и циклическое время в Язычестве.
- Несколько раз Евгений повторяет и развивает идею Хайдеггера об особом месте человека как «пастуха бытия». В частности, это касается критики объектно-ориентированных онтологий, призывающих отказаться от исключительной субъектности человека. Из текста видно, что автор пытается избежать полного отказа от этой проблематики, поскольку в понимании множества традиционных культур вещи действительно живые и имеют свой доступ к бытию как проявления духов, Богов или Единого. В ином месте он выстраивает потрясающий образ огромной массы вещей, чьи духи не могут вернуться к себе домой из-за бешеной логистики излишних товаров (в частности, из юго-восточной Азии, где и распространены подобные представления о духах вещей). Но в итоговых формулировках снова фигурирует довольно странный «мирообразующий» антропоцентризм при общем мизантропическом настрое (к этому противоречию мы вернёмся ниже).
- Замечания о полной «гибели музыки», несмотря на отдельные очень меткие прозрения (например, о конечном собственнике электронной музыки), кажутся скорее плодом какой-то идиосинкразии самого автора. Безусловно, традиционная [народная] музыка, создаваемая стихийно (в прямом смысле: во вдохновенном сотрудничестве с Богами стихий), структурно и ритмически отличается от математически выверенной «музыкальной гармонии». Однако попросту нелепо утверждать, что современная музыка вообще, в принципе не может индуцировать опыт Священного.
При всей широте охвата тем, выразительности материала и риторическом мастерстве автора, центральная концепция автора также вызывает ряд вопросов.
Во-первых, «дерзновенная» (хюбрис) техника, осмысленная как самодовлеющий Постав, представляется плодом деятельности титанов. Титаны — довольно специфические мифологические фигуры, наличествующие главным образом в греческой и германо-скандинавской традиции, к которым автор и обращается в первую очередь. В славянском Язычестве (не говоря уже о традициях за пределами индоевропейского круга) подобные фигуры отсутствуют, поэтому их универсализация выглядит просто обескураживающе. Кроме того, как титаны могут иметь такую дерзость или такое могущество в мире как проявленном Божестве — не совсем ясно. Если Боги везде – как вообще возможно утверждение «где нет Богов, там есть титаны»? А если Боги не везде — как можно говорить о манифестации Единого?
Если люди обладают свободой воли (что вроде бы признаётся автором), они вольны совершать ошибки и отворачиваться от Богов в сторону обманчивого блеска техники. Концепция «титанизма» в истории о возвышении техники — своего рода традиционалистская конспирология, измышление ложной субъектности там, где есть печальное стечение обстоятельств. Однако «миром правит не тайная ложа, а явная лажа». Возвышение Постава вполне уместно связывать с человеческой ошибкой и недальновидностью.
Во-вторых, чёрной нитью сквозь книгу проходит странная квази-гегельянская попытка связать человеческую историю и метафизику Божества, которое явило мир из Себя и забыло Себя в нём. Одной из исходных посылок этих размышлений является признание того, что «Бог умер» — не для людей, которые отвернулись от Него [Священного в целом, а не только морального личностного Бога авраамизма], а умер вообще, как бы в конце метафизического цикла, «кальпы». Однако здесь мы снова упираемся в вопрос о свободе воле человека. И если она существует, секуляризация общества вовсе не имеет онтологического характера. Это (атеизм, материализм) — «чушь», которую способен высказывать язык благодаря своей свободе. «Новоевропейская греза», которая является не универсальной истиной, а шорами человеческого сознания, ограничивающими просвет бытия. Боги никуда не уходили, Они здесь так же, как и века назад, Они так же активно действуют, формируя обстоятельства и проявляясь в нас самих, осознаём мы это или нет.
В «теологии мёртвого Божества» есть, по меньшей мере, два момента, противоречащих основному посылу «Бог по-настоящему умер»:
«Отсутствие Божества есть его имманентное присутствие во всём сущем, которое… в слепости забвения мнит себя как единственную реальность» и «смерть Божества… как шаманский сон-путешествие, посвящение в сложноопределимую энигму знания»
Я уделил этим теологическим тонкостям такое внимание из-за следствий, прямо исходящих из них. Если Божество-явившее-мир действительно умерло, значит, либо мир уже мёртв, либо мир должен скорейше последовать за Божеством, «смерть миру сему». Это чрезвычайно странная для меня идея, в которой «современное общество» или «новоевропейская греза» подменяется «миром как таковым». Многозначность слова «мир» в славянских языках позволяет толковать эту идею самым различным образом. В целом, для язычника противостояние «миру как таковому» — это восстание против Богов, которые явили и являются миром (исключение составляет радикальный Путь Левой руки). В то же время противостояние созданному человеком современному миру в геноно-эволаистском смысле — конечно, для истинного язычника является должным.
Из этого соцветия идей непосредственно вырастает самый отталкивающий аспект книги — тотальная мизантропичность под маской «максимального гуманизма». Сперва замечу, что, на мой взгляд, Язычеству действительно свойственен максимальный гуманизм — именно в таком виде, каким его описывает автор. Далее начинается расхождение.
Ссылаясь на Жоржа Батая и других авторов, Евгений указывает, что во множестве обществ излишек приносился в жертву Богам или духам, был «проклятой частью», а его накопление было табуировано. В ряде случаев жреческая и воинская элита всё же начинала процесс накопления, а в современном капиталистическом обществе излишек и излишество превращены в абсолютную ценность, которая упорядочивает жизнь каждого из нас. Такую ситуацию, по мнению Евгения, можно представить как безмерно разросшийся долг перед Богами, при котором само человеческое общество, постоянно капитализирующее само себя, становится излишком. Этот долг подлежит выплате или же взысканию через глобальное жертвоприношение.
Американский антрополог Дэвид Грэбер в труде «Долг: Первые 5000 лет рабства» обращается к индуистской традиции, на которую ссылается и Евгений.
Процитирую главу 5:
«[Для индийских брахманов] вопрос формулировался следующим образом: что значит представлять наши обязанности в виде долгов? Кому мы обязаны нашим существованием? Примечательно, что в их ответе не упоминалось ни “общество”, ни государство (хотя в Древней Индии, безусловно, были цари и правительства). Они сосредотачивались на долгах перед Богами, мудрецами, отцами и “людьми”… Но в таком вид аргумент обращается против своих исходных посылок. Тут нет ничего похожего на коммерческие долги. В конце концов, человек может расплачиваться с родителями, воспитывая своих детей, но никто не думает, что с кредитором можно расплатиться, одолжив денег кому-нибудь другому. Мне самому интересно: может быть, суть именно в этом? Возможно, авторы Брахмáн на самом деле пытались доказать, что в конечном счёте наши отношения с космосом не имеют и не могут иметь ничего общего с коммерческой сделкой, потому что коммерческая сделка предполагает равенство сторон и их обособление»
Образ «долгов перед Богами», по мнению Грэбера, был мысленным экспериментом, результатом которого стало опровержение возможности представить наши взаимоотношения со Священным в категориях долга.
Признаться, образ глобального жертвоприношения притягателен своим нигилистическим (или, наоборот, анти-нигилистическим) порывом. Вполне в духе проекта «Разгром» из творчества Паланика. Чуть меньше десятилетия назад я сам грезил подобным.
Но такая позиция, в особенности в случае Евгения, обусловлена учением Левой руки, сосредоточенным на почитании Тёмных Богов и процессе развоплощения. Поскольку Язычество не приемлет универсализма, а учение Левой руки с необходимость является учением лишь для немногих, должно существовать и другое разрешение поднятого вопроса.
Развивая мысль того же Грэбера, можно заявить о необходимости всеобщего списания долгов (в любом из смыслов этого слова) и превращения излишка в ДАР — то, с чего началась экономика «проклятья» и чем, возможно, она завершится. Глобальный потлач (учитывая часть, положенную Предкам и духам) как альтернатива тотальному жертвоприношению.
Однако в «Традиции и футурошоке» Евгений идёт ещё дальше практических рекомендаций по сопротивлению Поставу (вполне разумных, надо сказать; в них уничтожение «мира как такового» всё же не подразумевается). Заключительная часть книги посвящена как раз таки излишку людей… которым сам автор отказывает в праве называться людьми (в иных местах признавая то, что Постав всё ещё не достиг успеха в расчеловечивании — что очевидно).
Опять-таки, не пересказывая книгу, стоит сходу возразить, что понятие «массы» по отношению к людям является модерным конструктом и так же, как и другие, подлежит деконструкции. Устранение неугодных людей и «масс» по какому-либо признаку (расовому, классовому, экзистенциальному) путём геноцида — низкий и исключительно современный способ решать проблемы, плоть от плоти «негативной диалектики» Модерна. Если главная цель — остановить рост экономики, тесно связанной с Поставом, то депопуляция не является необходимой и неизбежной. Ведь проблема в таком случае заключается именно в концентрации людей в некоторых центрах, а также в социальной реальности, наброшенной на них капиталом, наукой и техникой. Между утверждениями «депопуляция возможна» как побочное следствие и «депопуляция необходима» как цель — пропасть.
Обсуждение антинатализма в книге, видимо, призвано проговорить до предела все темы заявленного круга. При том, что автор последовательно отклоняет самые безумные и профанные концепции, призывающие отказаться от рождения детей, в результате формулируется и якобы «традиционное» основание для этого (вновь универсализирующее установку Пути Левой руки). В целом же, зачатие — единственное чудо, которое способен совершить человек в секуляризованном и стремительно расчеловечивающемся мире. Язычество для славян в частности — это про радостное и насыщенное проживание с Богами и Предками, а также про достойное (в т. ч. лёгкое) отношение к смерти. Отказ от деторождения в таком случае — грех перед Предками и Родом Небесным. Что касается современного положения вещей, касательно деторождения я солидаризовался бы с Теодором Качинским. Будущее принадлежит тем, у кого дети вообще будут, — и лучше пусть это будут наши должным образом воспитанные дети.
В завершение критической части добавлю два замечания, относящиеся ко всему традиционалистскому дискурсу «геноно-эволаистской» школы. Точнее, это два замечания в одном. Основой для рассуждений о мире Традиции в таких случаях практически всегда служит крайне узкая культурно-историческая база: Древняя Индия эпохи «Артхашастры» и «Законов Ману»; «Государство» Платона (идеальная визия одного вдохновенного мыслителя, весьма далёкая от древнегреческих общественных реалий!); иногда — Древний Рим и Древний Китай, очень редко — материал Египта, Месопотамии и Ирана. Нужно заметить, что Евгений в «Традиции и футурошоке» резко преодолевает этот барьер, обращаясь к актуальным антропологическим теориям, касающихся синполитейных народов (упоминаются руна, пираха, маори, калаши, народы Зомии и другие). Вне всякого сомнения, это повышает ценность книги посреди сладких имперских грёз иных традиционалистов. Однако, вместе с тем, автор в своём описании «мира Традиции» явно допускает аберрации в пользу узкого индийско-европейского материала. Если сакроцентризм действительно можно считать универсалией традиционных обществ, то общественную иерархию (и тем более помешанность на иерархии, которой страдают многие современные традиционалисты) — точно нет. Второе замечание, вытекающее из первого, — навязчивое желание иных сторонников «вертикального традиционализма» автоматически записать себя в «высшие сословия и касты» (почему-то всегда по специфическому индийскому образцу), а всех несогласных (всяких «das Man») — в шудры и парии. Обычно всё это выглядит столь же смешно, сколько нелепо. Впрочем, вряд ли это замечание относится к самому автору книги: он во многих местах противопоставляет популярную концепцию наследственных варн — тантрическому делению людей на типы. И, что ещё более важно, замечает: в случае победы людей над Поставом каждая община или племя само решит вопрос о внутренней иерархии. Полагаю, этим можно и закрыть всё подростковое разглагольствование об идеальном традиционалистском устройстве общества.
Ни одна тема «Традиции и футурошока» не оставляет равнодушным. Они либо будят, теребят мысль, либо вдохновляют и наполняют переживанием полноты бытия. Лучшие и самые точные формулы, на мой взгляд, даны на странице 429: язычник должен относиться к миру как к иной форме проявления собственной внутренней природы. «Мир-есть-мы» как «я-для-я». Забвение бытия человеком — трагичное, но мимолётное наваждение.
Валентин Долгочуб (Ведослав). Писано в купальскую ночь 2021 года e.v. на хуторе посреди украинской степи
